Все приготовления к походу Волот возложил на кормчего и стольника. Один спешно готовил лодью, второй – подарки для императора и императрицы, для тех, через кого нужно будет добиваться свидания с императором. Сам же Волот тем временем был озабочен мыслями о поселянах, которые остались без крова: слал гонцов к старейшинам общин со своими повелениями, старался доказать мужам, что беда Понизовья – общая для всех, поэтому пусть не тянут и не отпираются, дескать, им, северянам, хватает и своих забот: на поле пришло весеннее тепло, а с теплом и пахотные заботы. Повинность эта касается каждого.
Знал: тиверский народ щедр сердцем и на призыв его откликнется дружно. А все же тревожился, хлопотал, не давая себе передышки ни днем, ни ночью.
– Ты идешь к ромеям? – встретив его, спросила, не скрывая тревоги, Малка. – Слышала, да не от тебя.
Смотрел на нее и молчал. Правда ли это? Всем, выходит, говорил, куда собирается, зачем, а ей – нет?
– Должен идти, Малка, – повинился он перед ней, не скрывая нежности. – Большое горе принесли ромеи и еще большее принесут, если не пойду с посольством к императору.
Малка слушала внимательно. Потом вздохнула тяжело и приклонилась к его плечу.
– Пусть помогают тебе боги. Когда же отправляешься? – подняла голову.
– Как только лодья станет под парус.
Снова вздохнула и промолвила:
– Хоть этой ночью приди, отдохни перед плаванием. И моему сердцу оставишь какую-нибудь надежду, а с надеждой – покой.
Не удержалась все-таки, пожаловалась. Оно, если по правде, то жаловаться ей есть на что. Не только княжеские заботы вынуждают Волота забывать, есть ли в тереме Малка или нет. Холоден он к своей жене давно, с тех самых пор, как стала одаривать его девками. В молодые годы он, правда, только морщился да хмурился по нескольку седмиц. Потом все же отходил сердцем, обнимал Малку и верил: они еще молоды, будут у них и девочки, и сыны-соколы, которые станут опорой отцу-князю и земле, что под его рукой. А как же! Удел князей – сечи с супостатами, походы, если не постоянные, то очень частые. Разве один Богданко может быть надежной опорой? Что, если кто-то из них – отец или сын – поляжет на поле брани? А то и оба?
Старался не думать об этом, отвлечься от грустных мыслей и забыться, старался верить в Малку и искал утешения возле нее. Когда же случилось, что бабка-повитуха еле-еле привела ее в чувство после родов самой младшей – Миланки, а потом призналась: княгиня не сможет больше иметь детей, почувствовал, как змеею пополз по сердцу холод и свил там себе гнездо. Да, он знал: Малка не виновата в случившемся, но ни это, ни даже то, что она мать его детей, не утешало.
– Этой ночью приду, Малка, – пообещал он. – Непременно. Скоро уже отправимся. Кто знает, когда возвращусь в Черн. Путь далекий и нелегкий, сама видишь – морем собираемся идти… Черн оставляю на Вепра, – добавил доверчиво, – а очаг на тебя.
Малка засветилась от радости, и слезы-росинки засияли в ее глазах.
– Спаси бог, – сказала она и положила Волоту на сердце руку. – О детях и очаге не тревожься, все будет хорошо. Лишь бы только с тобой ничего не случилось. Слышишь, муж мой, лишь бы все было в порядке.
VII
Последним пристанищем на Тиверской земле стала для посольства древняя греческая колония Тира. О греках здесь напоминали лишь каменные плиты с надписями об их давнем, как мир, житье-бытье в этом краю да возведенные из камня подклети. В них ссыпали в свое время купленный в Скифии хлеб и держали тут до начала навигации на Понте Эвксинском и в его лиманах, а то и до того времени, когда в метрополии вздувались цены на хлеб. Все остальное было разрушено временем и многочисленными вторжениями. На месте старой Тиры, вернее, поблизости от нее, стояла теперь небольшая вежица, а при ней – мытница для заморских гостей, направлявшихся в славянские земли с товаром, были еще помещения для заставы, что стерегла границы Тиверской земли, а заодно и мытницу, заезжий двор с ложницами для именитых людей.
Ныне в ложницах попахивало не выветренной после зимы плесенью. Смотрители, разузнав, кто и зачем пристал к берегу, поспешили развести огонь и пустить в жилище горячий дух – хранителя добра и покоя тех, кто здесь поселится.
Лиман еще не совсем освободился ото льда, и кормчий посоветовал послам выждать день-другой, пока подует сиверко. Он быстро раздробит и очистит морской простор, сделает его безопасным для плавания. И кормчий не ошибся. На третьи сутки уже к ночи подул мощный ветрище. Лиман покрылся рябью, а вскоре поднялись и пенистые волны. Плавание снова пришлось отложить: при таком ветре (даже и попутном) рискованно выходить в открытое море, да еще на ненадежной лодье. И парус может сорвать, и крепления растращить, и лодью может накрыть крутой волной.
А мать-природа не обращала внимания ни на лед на берегах Днестра и лимана, ни на зимние ветры с полночного края. Шла по земле и укрывала ее теплом, засевала зеленым зельем, а еще радовала птичьим пением. И было это пение таким громким, таким призывным, словно предостерегало: не спешите, люди, наслаждайтесь теплом, тем, что рождается каждое мгновение на земле.
И послы невольно поддались очарованию окружающей природы на берегах Днестра. Ветер дул день, второй, третий. Только ночью с третьего на четвертый улегся и позволил кормчему сказать:
– Пора.
Из Тиры вышли не очень рано и, казалось, при полнейшем штиле, а оказались в лимане, удивились: ветер если и затихал, то всего лишь на ночь, а с утренним теплом снова свежел. Был не очень напорист, но все же не давал опадать парусам, туго надувал их и гнал только вперед.
Дулебы радовались.
– Смотрите, – говорили друг другу, – как весело бежит лодья. Если и дальше так будет продвигаться, то через трое-четверо суток Константинополь увидим.
Кормчий лишь усмехался. «Выйдем в море, – думал про себя, – увидите, как путешествовать по нему».
