плакала. И Волот сдался, ограничился полумерой: раз жена противится намерениям мужа и князя, ладно, не будет посылать к дядьке в науку, но возьмет с собой на полюдье, на правеж к поселянам. Дело идет к зиме, в городищах и весях заканчивается веректа, приближается пора, когда смолкают цепы и терницы в овинах, собирается скот в скотницах. Поселяне меряют берковцами и держат в них же или ссыпают в подклети хлеб; ремесленный люд – портные, ткачи, гончары – торопятся сбыть свой товар на торжищах и положить в кису резаны, медницы, ногаты; лучники, седельники, ковали, мастера по золоту делают, как и всегда, свое дело – гнут луки, мастерят седла, куют и золотят кузнечные изделия. Для князя же и его мужей пришло время подумать о пополнении княжеской скитницы гривнами, ногатами или же ромейскими солидами – для покупки у тех же ромеев каменной крупки, которая понадобится для отделки стен в гридницах и вежах, щитов и мечей, снаряжения для лодей, о пополнении житниц новым зерном, медом, воском, а подклетей – волокном, мехами – для нужд стольного Черна, для дружин, для торговли с ромеями. Каждый помнит: чтобы земля была сильной, а жизнь в ней надежной, поселянин должен отдать князю все, что положено, а князь взять все, что ему должно. Всяк знает свою повинность, как знает и место ее сдачи, а все же князь и его мужи должны сами побывать в каждой общине и взять то, что причитается. Теремные, старосты – люди доверенные, хотя не всегда верные, сутяги рьяные, думают и тянут в первую очередь себе.
– Кони и возы приготовлены? – спросил челядника.
– Приготовлены, княже. Походная скитница – тоже.
– Скажи воеводе Стодорке, пусть зайдет ко мне.
С тех пор как Вепр отрекся от высокого звания воеводы в княжеской дружине, его место занял Стодорка, может, не такой отважный, зато сообразительный. Этот не полезет на рожон, этот сначала подумает, потом скажет, сперва взвесит, потом сделает. А все же было бы лучше, если бы его сообразительность соединилась с отвагой Вепра. Было бы у князя больше уверенности в том, что он не один стоит на страже Тиверской земли.
– Звал, княже?
– Да. Уезжаю на полюдье, Стодорка. В тереме оставляю Малку, а в остроге – тебя. Будь бдительным и твердым, ни на пядь не отступай от порядков, что я ввел ради спокойствия, тем паче в дни торгов и больших праздников.
– Так долго собираешься задержаться на полюдье?
– Почему – долго?
– Ты же говоришь: и больших праздников. А большие праздники скоро не предвидятся.
– Всякое может случиться. Чтобы не задерживаться, едем тремя валками, во все концы земли нашей: Власт – на север, Бортник – на юг, я – на запад. На тебя оставляю соседние с Черном общины и сам Черн. Из города не отлучайся, вместо себя посылай верных людей, но постарайся, чтобы до коляды правежи были и в скитнице, и в житнице. Без этого наши намерения не сбудутся.
– Хорошо, княже, сделаю, как велишь. Только не понимаю, чем ты встревожен, чего опасаешься? Почему говоришь об осторожности?
Волот смотрел на него изучающе.
– Причин для опасения, может, и нет, а для тревоги есть, воевода. Не забывай, Вепр ушел от нас в гневе и кровно обиженным, а он обид не забывает.
– Думаешь, может нагрянуть сюда?
– Сам не посмеет прийти, а ромеев привести может.
Видно было: Стодорка не совсем верит тому, что слышит.
– Неужели так?
– Да, воевода, так. Раздор пошел между нами, а где раздор, там всего ожидать нужно.
– Так, может, не стоит тебе ехать на полюдье? Может, мне поехать?
– Нет, поеду сам. Должен передать сыну эту науку – как княжить над людьми.
Дорога стелилась коню под ноги твердая, но земля еще не промерзла. Да и в воздухе не чувствовалось приближения зимы. Была та прохладная, но не холодная пора, когда не только на возу, но и в седле чувствуешь себя вольготно и привольно. Как приятно бодрит свежесть околиц, если бы не возы и необходимость держать их, отпустил бы повод, припал к луке да и погнал Серого от долины к холму, от холма к долине. Звенит от грохота и стука колес не только округа, звенит и сердце, отзывается на зычное ржание коня не только успокоенная на ночь даль, отзывается молодецкое естество человеческое.
– Что, Богданко, – говорит, словно подслушав мысли сына, князь, – не разучился держаться в седле? Мог бы погнать Серого во всю прыть и не упасть под копыта?
– Мог бы, отец, – улыбнулся сын и весело сверкнул глазами. – Даже хочется этого. Чувствуешь, какой звонкий воздух, как утоптана дорога для такого полета!
– Будет их у тебя еще много – и торных и нетореных дорог, – удовлетворенно коснулся плеча сына князь. – Обвыкни сначала, вспомни дядькину науку, а тогда и поскачешь. Я разрешу. Это мать за тебя боится, я не боюсь.
– Не пускала на полюдье?
– Да нет, на полюдье пустила. К дядьке не хочет пускать. Хотелось бы от тебя слышать, что ты скажешь? Думаешь ли возвращаться к ратной науке?
– А что тут думать? Я сейчас здоров, а другой науки, кроме ратной, для мужа нет.
Князь оживился, глаза, как и у сына, засверкали молодецким огнем.
– Ну так считай, что ты уже вернулся к ней. Наверное, догадываешься, зачем взял с собой на полюдье?
– Чтобы в ратную науку вернуть.
– Не совсем так, сын. Хочу, чтобы и другую науку перенял: как держать власть на Тивери. Это, чтобы ты
