психиатрической помощи.
Исходили из того, что советский человек не имеет права на проявление слабости.
Попытка самоубийства, если эта версия была верной, и вовсе рассматривалась как непростительный проступок, недостойный коммуниста-руководителя. Теперь уж точно Борис Николаевич утратил моральное право руководить столичной партийной организацией…
Вот как в кабинете генерального секретаря на Старой площади шло обсуждение вопроса о Ельцине, судя по дневниковым записям Воротникова. Ни капли сочувствия или доброжелательности:
«Факт сам по себе беспрецедентный. Что это? Случайность или срыв? Форма протеста или малодушие? Не похоже на Бориса Николаевича… Факт скрыть не удастся. Станет известно в Москве. Надо принимать решение. Пленум МГК намечен или нет? Дата уже известна. Необходимо решать вопрос, откладывать нельзя. Однако следует подождать дополнительной информации о состоянии здоровья. Новые сообщения врачей — состояние удовлетворительное. Возбуждение после сна пройдет…
Члены политбюро, секретари ЦК стали рассуждать. Обстановка в Москве, особенно в активе, сложилась в последние месяцы не в пользу Ельцина. Взялся он за дело по обыкновению активно, круто. Тезис: при Гришине все было плохо — сначала срабатывал, давая повод для разноса и замены кадров. «Закручивание гаек». Хождения в народ — на заводы, стройки, в магазины. Выслушивал, критиковал старые порядки, давал обещания и авансы.
Но время идет, прошло почти два года, а дела не поправляются. Стали спрашивать, где обещанное. Да тут и в ЦК не только помогают, но и критикуют, требуют более результативной работы. К этому не привык Борис Николаевич!
Опять стали обсуждать: как поступить? Горбачев, другие члены политбюро склонились к выводу, что налицо депрессия. Тянуть с решением нельзя, надо выносить вопрос на пленум МГК, как было поручено пленумом ЦК.
Итоги обсуждения подвел Горбачев: «В принципе решение о том, что Ельцина надо освобождать от работы, как он и сам просит, в политбюро уже созрело и раньше. Иначе —
беспринципность. Сегодняшний день еще раз подтвердил правильность оценок на пленуме. Убежден, что мы верно поступили, не став (хотя было сильное давление членов ЦК) решать этот вопрос на пленуме ЦК. Но сейчас откладывать уже нельзя. Надо будет встретиться с секретарями райкомов, обсудить предварительно на бюро МГК, а затем на пленуме. Видимо, необходимо поручить это генеральному секретарю. Как считаете?»
Реплики: «Конечно, ведь это Москва»…»
Расправа на пленуме
Утром 11 ноября Горбачев позвонил Ельцину в больницу. В палате кандидата в члены политбюро были установлены аппараты правительственной связи. Борис Николаевич разговаривал совершенно убитым тоном. Горбачев сказал, что ждет его у себя в ЦК. Ельцин не хотел ехать, говорил, что врачи прописали ему постельный режим. Но Горбачев бесцеремонно дал понять, что он обо всем знает (он имел в виду историю с ножницами) и что настало время провести пленум горкома.
Ельцин продолжал сопротивляться:
— Зачем такая спешка? Мне тут целую кучу лекарств прописали…
— Лекарства дают, чтобы успокоить и поддержать тебя. А тянуть с пленумом ни к чему, — твердо сказал генеральный секретарь. — Москва и так полна слухами и о твоем выступлении на пленуме ЦК, и о твоем здоровье. Так что соберешься с духом, приедешь в горком и сам все расскажешь. Это в твоих интересах.
— А что я буду делать потом? — спросил Ельцин.
— Будем думать.
— Может, мне на пенсию уйти?
— Не думаю, — ответил Горбачев. — Не такой у тебя возраст. Тебе еще работать и работать.
Михаил Сергеевич советовался с академиком Чазовым, спрашивал его: в состоянии ли Ельцин участвовать в пленуме горкома? Чазов ответил, что этого делать нельзя — прошел всего день после тяжелого стресса. Но Горбачеву не терпелось избавиться от психически неуравновешенного, как он считал, Бориса Ельцина.
Ельцин с ужасом вспоминает тот день. Ему было плохо. Приехал Чазов:
— Михаил Сергеевич просил вас быть на пленуме горкома. Это необходимо.
Врачи, получив указание привести пациента в порядок, накачали Ельцина транквилизаторами. Потом они нередко прибегали к этому средству. Борис Николаевич обрел способность двигаться, но в голове у него шумело — он еще не пришел в себя после нервно-психического срыва и вряд ли адекватно воспринимал происходящее. Возможно, это его и спасло, потому что ему предстояло пережить нечто ужасное. Атмосфера на пленуме горкома была гнуснее, чем на пленуме ЦК. Горкомовские чиновники были мельче и гадостнее цековских.
На пленум горкома приехали Горбачев, Лигачев и предложенный на смену Ельцину секретарь ЦК КПСС по оборонной промышленности ленинградец Лев Николаевич Зайков.
«Атмосфера была тяжелой, — вспоминает Горбачев. — Ельцин был большим мастером по части нанесения обид своим коллегам и сослуживцам. Обижал зло, больно, чаще всего незаслуженно, и это отзывалось ему теперь… Все это оставило неприятный осадок. На пленуме Ельцин проявил выдержку, я бы сказал, вел себя как мужчина».
Врагов Ельцин действительно нажил себе порядочное количество — в лице каждого, кого он снял с должности. В другой ситуации им бы пришлось до пенсии держать обиду в себе или делить ее с женой. А тут открылась сказочная возможность — партия в лице генерального секретаря просит ударить обидчика побольнее.
Недавние подчиненные Ельцина обвиняли его во всех смертных грехах, с наслаждением и сладострастием топтали поверженного хозяина, который в ту минуту более всего нуждался в помощи опытного врача-психоаналитика.
Секретари райкомов жаловались на Ельцина и одновременно оправдывались за свое прежнее молчание:
— А могли мы выступать открыто? По многим вопросам набирали в рот воды… Оторвался Борис Николаевич от нас, да он и не был с нами в ряду. Он над нами как-то летал. Он не очень беспокоился о том, чтобы мы в едином строю, взявшись за руки, решали общие задачи… И почему такое пренебрежение к первым секретарям райкомов? Почти у каждого ярлык… Даже участковым инспекторам предоставлялось право следить за нами, говорилось о нас: если они, сукины сыны, что-нибудь натворят, смотрите…
Ельцина прямо называли виновником смерти бывшего первого секретаря Киевского райкома, одного из тех, кого он снял с должности. Уволенного секретаря назначили — с большим понижением — заместителем начальника управления кадров Министерства цветной металлургии. Он, видимо, не в силах был пережить случившееся и через несколько месяцев выбросился из окна. Снятие с должности в те времена было равносильно катастрофе…
Выступления участников пленума горкома были потом опубликованы в московской прессе и произвели на москвичей самое мерзкое впечатление. А для Ельцина, который во второй раз присутствовал на собственной гражданской казни, это было новым ударом. Ельцина больше всего потрясло то, что в общем хоре звучали и голоса тех, кого он поднимал и назначал на высокие должности. И ему еще пришлось встать, пройти на трибуну, оправдываться и виниться перед этими людьми. Обряд покаяния был непременной частью ритуала.
Ельцин говорил на пленуме:
— Я честное партийное слово даю, конечно, никаких умыслов я не имел, и политической направленности в моем выступлении не было… Я не могу согласиться с тем, что я не люблю Москву… Нет, я успел полюбить Москву и старался сделать все, чтобы те недостатки, которые были раньше, как-то устранить… Я очень виновен перед московской партийной организацией, очень виновен перед горкомом
