В зависимости от размера и формы кусок Берлинской стены стоил от трех до семидесяти марок. Солидные мужчины и одетые в меха женщины, которые обыкновенно вкладывают деньги в картины старых мастеров, сосредоточенно прогуливались вдоль торговцев стеной, выбирая кусочек получше.
Знатоки искали кусочки с надписями. Уловив спрос, западные немцы украдкой сами разрисовывали свой товар. Только восточные немцы, обмирая от счастья — они зарабатывали настоящие западные марки, — продавали свой товар очень дешево. Это был их первый опыт общения с настоящим рынком, и они ещё не открыли для себя, что цена определяется спросом.
Капитан добрался до Западного Берлина в толпе восточных немцев, которые через Бранденбургские ворота отправлялись в западную часть города, как на экскурсию в музей. Наиболее торопливые через дыры в стене проникали на Потсдамскую площадь. С географией проблем не возникало. Надо было взять направление на рейхстаг — и неминуемо попадешь в западную часть города.
Западный Берлин был благодушен и спокоен.
В кондитерских пили кофе с пирожными пожилые дамы, демонстрирующие завидную осанку.
Для восточных немцев начиналась новая жизнь. Они приникали к витринам, прикидывая, что они купят в первую очередь, когда у них появятся настоящие западные марки.
Единственная очередь выстроилась к захудалому кинотеатру, где в пристройке крутили порнографические фильмы, а в большом зале на помосте несколько голых мужчин и женщин без вдохновения имитировали любовные сцены. Интересовались этим зрелищем, похоже, одни восточные немцы.
Капитан увидел, как почтенный отец семейства, вероятно член партии, решительно встал в очередь. Его пожилая жена отвела в сторону двух дочерей-подростков:
— Давайте подождем. Пусть отец наконец посмотрит, что это такое.
Капитан госбезопасности Хоффман вздохнул и пошел искать полицейский участок. Он хотел было предложить свои услуги американцам, но потом передумал. Западные немцы скорее оценят то, что он может им предложить.
Когда осенью 1989 года началось крушение социализма в Восточной Германии, Петра Вагнер была единственной, кто этому не радовался. Она словно предчувствовала, чем это для неё закончится.
Последний день на свободе она провела вместе с подругой, школьным директором. Они вместе отправились в Гарц отметить День учителя. Директор, знакомя Петру со своими сослуживцами, представляла её как «вдову, которой трудно живется».
Петра Вагнер действительно плохо выглядела, с трудом ходила, часто присаживалась, чтобы отдохнуть. Новым знакомым она сказала, что теперь, после крушения ГДР, она намеревается открыть пиццерию.
Вернувшись в Магдебург, она повела подругу к себе домой, чтобы вместе провести ночь. Перед домом её ждала полиция с ордером на арест, выданным много лет назад. Капитан Хоффман рассказал о Петре Вагнер все, в том числе назвал адрес её любовницы.
После крушения ГДР из тюрьмы выпустили профессора Фохта, которого приговорили к пожизненному заключению за то, что он передал на Запад сведения о химическом оружии Варшавского договора.
В нескольких газетах Кристи обнаружила его рассказ о тюремной жизни. Она внимательно вглядывалась в фотографии человека, который и по её вине тоже просидел в тюрьме четырнадцать лет.
Фохта поместили в одиночку. Камеры рядом с ним были пусты. В течение первых пяти лет он видел человека три раза в день по тридцать секунд. В 5.30 утра ему приносили кофе и ведро с водой для мытья туалета. В обед этот же человек приносил еду и сухой паек. Вечером надзиратель ещё раз открывал дверь и тут же закрывал — это была вечерняя проверка.
На получасовую прогулку его водили каждый день, но даже надзирателя Фохт не мог увидеть в лицо. Когда профессор выходил из камеры, надзиратель стоял за дверью, видна была только его рука. Потом Фохт шел один по лестнице и выходил в прогулочный дворик. Кто-то невидимый запирал за ним дверь. Только на сторожевых вышках виднелись силуэты охранников с автоматами.
Однажды профессор предложил надзирателям воспользоваться опытом прусских тюрем прошлого столетия: надевать на лицо особо опасных заключенных черную маску. Тюремной администрации это бы значительно упростило жизнь.
Прогулочный дворик был в определенном смысле просто большой камерой — только без крыши. Летом вырастало немного травы, иногда Фохту удавалось сорвать одуванчик.
Во время прогулки запрещалось бегать, прыгать, нагибаться, становиться на камень и кричать. Зимой запрещалось ещё лепить и бросать снежки. Разрешались только простейшие гимнастические упражнения — взмахи руками, приседания.
В тюрьме профессор Фохт работал: снабжал пружинками и шайбами станочные шурупы. Норма — 4150 штук в день. Рабочий день — восемь часов. К концу дня у него болели руки и ломило спину. Не работать было нельзя, за отказ выйти на работу отправляли в карцер.
Более умелые заключенные выполняли нормы на 110 процентов. Многие готовы были работать по 10-11 часов, чтобы заработать несколько лишних марок на курево. Стахановские подвиги этих умельцев приводили к тому, что, пока Фохт сидел, нормы трижды повышали. Сам он едва справлялся с ежедневной нормой.
В камере Фохт то мерз, то мучился от жары — в зависимости от того, начался или закончился отопительный сезон.
Кормили в тюрьме, по мнению профессионального физиолога Фохта, неразумно, по нормам прошлого столетия, когда заключенный занимался тяжелым физическим трудом. Заключенным давали слишком много жиров и мало белка. Легко было растолстеть.
Фохт сам себе прописывал диету. Зарабатывая в месяц от четырнадцати до девятнадцати марок, он покупал в тюремной лавочке не сладости, как все, а творог.
Психологически профессор чувствовал себя лучше, чем другие заключенные. Большинство осужденных считали свое пребывание в тюрьме несправедливым и усугубляли свои страдания, день за днем спрашивая себя: за что же меня постигла такая несправедливость?
Фохт знал, за что его посадили.
Многие заключенные выходили на работу полубольными, хотя тюремные правила разрешали взять на три дня освобождение по болезни. Но они боялись оставаться один на один с собой.
Фохт не страдал от одиночества. Он был равнодушен к еде, поэтому охотно брал освобождение по болезни и оставался в камере. Он нуждался в интеллектуальной работе.
Он очень много писал, но держать в камере записи не разрешалось. Время от времени у него все отбирали. Иногда это происходило каждые несколько дней, иногда раз в три месяца. Если Фохт занимался математическими расчетами, то это изъятие было для него болезненным — он не мог продолжать работу, но старался прежде всего удержаться от жалости к самому себе.
К изоляции Фохт быстро привык. Профессору были известны все опасности одиночного заключения. Нормальный человек становится шизоидным типом, шизоид превращается в шизофреника. Рассыпается шкала ценностей, реакции становятся неадекватными. Известный случай: приговоренному к пожизненному заключению вдруг сообщают об освобождении. В ответ он задает вопрос: а что сегодня будет на обед?
Иногда у заключенных возникают бредовые идеи. В какой-то момент Фохту показалось, что его должны вот-вот освободить. Он только об этом и говорил. Например, слышал звук въезжающей во двор автомашины и считал, что это привезли указ о его освобождении. Дружески расположенный к нему уборщик тщетно пытался вывести его из этого состояния. Эта бредовая идея несколько раз охватывала Фохта.
Одиночка опасна и тем, что ведет к отупению. Эта опасность преодолевается с помощью телевизора. По тюремным правилам ГДР заключенному разрешалось смотреть телевизор один час в неделю.
Тюремная администрация поступала по-своему: сажала Фохта перед телевизором раз в квартал сразу на восемь часов. Для таких просмотров выбирались специальные дни, например день памяти жертв фашизма или день Национальной народной армии ГДР, когда часами произносились одни и те же речи и показывали марширующие колонны.
Тем не менее профессор старался справляться с психологическими проблемами. Он говорил себе: самое длительное тюремное заключение состоит из крошечных отрезков времени и задача состоит в том, чтобы каждую секунду если и не испытывать какое-то удовольствие, то хотя бы сохранять равновесие. Так можно выстоять.
Он вставал очень рано — примерно в половине четвертого утра, чтобы до подъема почитать или
