— Из Таллина.
— О! Отлично, — опять рад Тыну.
— Так давай выпьем.
— Отлично.
Мы идем на станцию. Это зеленый дом, комнат на пять, все как обычно: пара негодных водолазных костюмов, бильярд, телевизор, диван, второй диван, бинокль и весла. Три лодки во дворе станции, кверху днищем.
— Тебе чего? Джину или водки?
— Так ты и джин купил? Отлично. Мне и джину, и водки. И всего побольше.
— Да, да. А закусить у тебя есть?
— Конечно. Сало есть, хлеб, салачка. Чудесное слово — «закусить».
— А сыру нет? Сыру с похмелья хочется.
— Ха, ха, ха… У тебя папа, конечно, русский?
— Хохол, — вру я.
— Ты меня уморишь, парень. Кстати, здесь пограничная зона. Предъяви документы.
Я смотрю на него тоскливо и неприязненно. У него все-таки ракетница есть и ракеты трех цветов. Иначе и быть не может.
— Если ты мне не веришь… Я пошел. Давай мой джин. Водку можешь оставить себе. Подавись.
— Товарищ. Ну что ты такой обидчивый? Хохлы не обидчивые. Они хитрые. Где хохол прошел, там не растет ничего. Только все надкушено. — И опять смех. — Ты не хохол. Ты просто пьяный русский. Хочешь котлет?
— Ты мне ничего не говорил про котлеты.
— Нужно быть осторожным и хитрым. Хитрее хохла.
— Дались тебе эти хохлы.
Тыну оказывается парнем крепким. Он выпил всю водку — а в ней пятьдесят шесть градусов, — половину джина и никак не хочет засыпать. Но джин мне нужен для дела.
— Хочешь еще водки?
— А у тебя есть еще деньги?
— Русские.
— Плевать какие. Это будет двадцать тысяч. Нет, тридцать, потому что скоро вторая смена.
— Как скоро, Тыну?
— Через час. Надо успеть до них. А то там такие глотки.
Я иду в ларек. Все то же, что и в ларьках на улице Маяковского. Только водка национальная. И паленого коньяка поменьше. Но только времени валить Тыну вином у меня нет; Я покупаю бутылку, шоколад, печенье.
— Ну, сейчас придёт Як. А у нас все готово. Как там сейчас, в Таллине? Весело?
Я бью его в подбородок, снизу вверх, резко и отчетливо. Тыну падает навзничь, теменем на стену, как и предполагалось. Теперь поймать правую руку, завернуть запястье, сесть сверху, поймать второе запястье. Шнур — вот он, давно уже присмотрен и положен рядом с диваном. Теперь прикрутить ноги к рукам.
— Ты не обижайся, друг. Полежи немного.
— Кто ты, курати курат… дрянь. — И долгий монолог по-эстонски.
Я делаю отличный кляп, вталкиваю его в глотку доверчивого собутыльника. Зачем пить на работе? Нужно соблюдать служебные инструкции. Я перетаскиваю Тыну в подсобку, туда, где якоря и баллоны. Прикручиваю к подвернувшейся стойке так, чтобы не издавал много шума, и возвращаюсь, в комнату. Теперь нужно скрыть следы разгрома и ждать Яка.
Як пунктуален. Он приходит в положенное время и не обнаруживает своего товарища.
— Что это? — обращается он ко мне по-эстонски. — Кто это?
— Он сейчас придет. Пошел купить закуску. Мы с ним в армии вместе служили. А ты Як?
— Да. Говоришь, придет сейчас? — и поворачивается к окну.
Я бью Яка по темени молотком. Я уже поставил себе удар на компании риэлтеров. Я знаю, что он останется жив. Но очнется не скоро. Чтобы иметь побольше времени, я связываю Яка, укладываю на диван, потом обрезаю телефон.
Тащить лодку по песку не очень сложно. Мотор — вот он, годный к сезону. «Вихрь». Канистры с бензином в сарае. Не зря едят хлеб на этом побережье. Минут через пятнадцать я сталкиваю лодку в воду и возвращаюсь за веслами. Сейчас прилив. Ветер с запада. Он усиливается каждый час. Значит, грести будет легче. Я возвращаюсь на станцию еще раз. Забираю остатки еды и полбутылки джина. Водку оставляю в знак благодарности. Еще мне попадается прорезиненный плащ. Потом я открываю подсобку и говорю Тыну: «Прости меня, товарищ. Если бы ты знал грустную историю моей жизни, ты бы меня простил. Может быть, мы еще свидимся».
Тыну мычит и багровеет лицом. Прощай, товарищ.
Снег начинается минут через тридцать. Снег неожиданный и спасительный. Несвоевременный и жуткий. Я гребу яростно и долго, прежде чем откинуться навзничь. Потом запускаю мотор. Он заводится сразу, и я еще раз добром поминаю эстонских парней.
Будто надежные, твердые руки несут мое суденышко, пеллу серую и хрупкую, в эту ночь, и через восемь часов раздвигают занавес, показывают мне огни на берегу. Это еще не Силламяэ, но наверняка где-то рядом. Половины пути как не бывало. И, показав ориентир, тот, кто вел меня этим путем, вновь развесил белые занавесы, падуги, арлекины.
Километрах в десяти от русского берега, от мыса, от несуразной моей родины я выключаю мотор. Ветер все не стихает, снега в лодке по щиколотку, море приходит в беспокойство. Я допиваю джин, завинчиваю пробку и отдаю бутылку волнам. Следовало вложить туда какую-нибудь записку, но, право, не до того. Русский берег и здесь никто не охраняет, и, уйдя от соблазна пристать к какой-нибудь деревеньке, я заканчиваю дальше свое путешествие, побег свой от тепла и света. Идти тяжело, и ноги ищут опоры. Сплю я в забытом Богом сарае, в конуре какой-то, но под крышей, и даже тряпье находится. На земляном полу развожу костерок. Смолье и ящики из-под рыбы тут в изобилии. Я совсем не знаю этого угла. Где-то на западе Усть-Луга вымучивает новый порт, еще южнее город Кингисепп манит сытым чревом вокзала. Снег наконец заканчивается. Он напрочь засыпает рельсы. Я вижу стоящий в поле пассажирский поезд и, отдав все свои деньги, получаю плацкарт.
Ординарный переулок не ожидал этого снегопада, не был готов к нему, а потому пришел в недоумение, и по коммуналочкам расползлась блажь. Стихли голоса на кухнях, топотание в коридорах, хождение по половицам. Обитатели комнат замерли, уподобились проницательным котам и на миг увидели будущее. Моя комната не занята.
— Телевизора, извини, нет. Я же не знал, что ты вернешься.
— А мог бы знать, — строго смотрю я на хозяина.