— Нет, — ответила девочка.
— А как тебя зовут? — спросила вторая, повыше, с длинными чёрными косами.
— Катя, — всё так же тихо ответила девочка и, помолчав, прибавила: — Фамилия моя Петрова.
— Нет, фамилии нам не надо, — сказала вторая, с косами.
А первая, поменьше, её звали Клавой, снова спросила:
— Наверно, в твоих местах проклятые фашисты, да?
— Да, — грустно ответила девочка.
— Ты не бойся, их обязательно прогонят. Обязательно!
— Я знаю, — ответила девочка.
— Значит, твоя мама не потерялась? — спросила теперь уже та, что повыше, с косами. — Где же она?
Новенькая девочка ничего не ответила. Может быть, она просто не расслышала вопроса? Как раз в это самое мгновение раздался голос пионервожатой Марины и во всю свою звонкую медную глотку затрубил горн, призывая ребят на вечернюю линейку. Голос горна, заглушая все остальные голоса, был слышен и на лужайке перед домом, и на волейбольной площадке, и в столовой, и на кухне, по всем комнатам и в коридоре. Он был слышен и около колодца, где теперь не было ни души и только в маленькой лужице неясно отражалась светлая высокая звезда…
Глава 4. Лунный свет
Слева, на первой кровати, спала Мила. Она спокойно дышала, чуть выпятив пухлые губы и аккуратно подложив под щёку вместе сложенные ладони.
Дальше была кровать Наташи, и тоже слышалось ровное и тихое дыхание.
Ещё дальше спала Анюта, девочка с длинными чёрными косами. Одна рука её вместе с тёмной косой свесилась почти до полу.
Но Катя не могла уснуть.
Глаза её, помимо воли, всё время открывались, и голова была полна неясными, сбивчивыми мыслями.
Прямо в глаза ей светила луна. Может быть, этот лунный свет и синий воздух за окном мешали ей спать?
Наверное, так. Дома окошки всегда изнутри закрывали ставнями, и если ночь бывала лунной, лишь тонкая голубая полоса, пробиваясь между створками, бежала по коврику мимо кровати и, мерцая, ложилась на большое зеркало.
Катя закрыла глаза, прикрыв их сверху ладонью.
Разве были когда-нибудь в её жизни и те белые ставни на окнах, и та полоска лунного света на коврике, и то зеркало, перед которым она, Катя, заплетала свои пушистые светлые косы?
Катя закинула руки за голову и открыла глаза. Луна светила ей прямо в лицо…
И та школа, весёлая и шумная, с широкими коридорами, большими светлыми классами, и те девочки, её подруги, со смеющимися лицами и звонкими голосами, и она сама, Катя Петрова, такая весёлая и голосистая, хохотушка, — разве всё это когда-нибудь было?
И мама…
Катя зажмурила глаза, чтобы лучше, яснее представить себе мамино лицо, такое милое и нежное, с маленькой пушистой прядкой на лбу.
Где она, мама?..
…Зимнее утро, ясное и морозное. Они с мамой идут рядышком. Им по дороге: Кате — в школу, маме — на работу, в больницу. Мама в серой меховой шубке. Катя в короткой курточке.
У ворот больницы они расстаются.
— До вечера, — говорит мама.
— До вечера, — отвечает Катя и бежит дальше.
Но когда нужно завернуть за угол, она обязательно обернётся и поглядит на маму. Мама всё ещё стоит у ворот больницы и всё ещё смотрит Кате вслед. Они обе смеются, и мама машет Кате рукой.
— Вечером постарайся пораньше! — кричит Катя.
— Постараюсь! — слышит она издали мамин голос и видит, как с маминых губ слетает лёгкое белое облачко дыхания.
Сколько операций придётся сделать сегодня её маме? Может быть, три. А может быть; и десять… Ведь их больница одна на целый район, а её мама — самый лучший хирург в этой больнице.
Вечером Катя с нетерпением ждёт свою маму. Очень тепло и тихо в их маленькой квартирке. С тех пор как умер папа, они живут вдвоём — Катя и мама.
Катя давно пришла из школы. Давно сделаны все уроки. Давно всё прибрано, и ужин стоит в глубине истопленной печки.
Катя сидит на диване, поджав под себя ноги, вся, с плеч до самых пяток, закутанная в большой мамин платок.
Она читает и не читает. Глаза смотрят в книгу, а сама она всё время прислушивается, ждёт маму. Каждую минуту, каждую секунду по стеклу окошка может прозвенеть торопливый знакомый стук.
Вот! Вот она!
Будто птица, пролетевшая мимо, задела своим крылышком стекло. Такие лёгкие, такие нежные пальцы у её мамы!
Катя срывается с дивана. Бежит к двери. Щёлкает ключом. Открывает.
— Мама!
Мама входит, вся холодная, вся морозная. Она топочет ботиками, стряхивая с них снег, и щурится от яркого электрического света: на улице давным-давно непроглядная тьма.
— Заждалась? — спрашивает она.
— Очень, — отвечает Катя. — Сегодня так долго, так долго!..
— Раньше не могла, — говорит мама: — было очень много больных.
— Давай ужинать, — говорит Катя. — У меня всё тёплое, всё в печке…
— Давай, — говорит мама, — я очень проголодалась…
А потом, если только мама не очень устала, она садится за рояль, который вместе с ними приехал в этот маленький, тихий городок.
Мама играет что-то очень грустное и нежное. Кажется, Чайковского. А Катя, снова забившись в уголок дивана, и слушает и не слушает, вся погружённая в чтение, вся захваченная удивительными приключениями благородного и смешного рыцаря Дон-Кихота…
Но больше всего она помнит ту ночь, ту страшную ночь в начале войны, когда они потеряли друг друга…
Вот оно, лицо её мамы, таким она его видела последний раз: бледное, как мел, расширенные глаза, и шопот, полный ужаса:
— Боже мой, Катя… Ты ещё дома?
Мама трясёт её за плечо. А Катя никак, ну никак не может проснуться. Такой сон напал на неё! Это потому, что последние ночи совсем не приходилось спать. Всё время тревоги, всё время налёты, всё время в бомбоубежище… И только сегодняшний вечер она наконец никуда не ушла. И так сладко уснула, сразу за все бессонные ночи.
Конечно, она дома. Где же ей быть ещё, если не дома?
— Ты всё не приходила… всё не приходила… не приходила, — тёплым, сонным голосом, еле внятно шепчет Катя, привалившись к маме.
Но мама всё сильнее трясёт её за плечо:
— Катя! Катя, проснись же!.. Что с тобой делается? Разве не прибегала Настасья Ивановна?
Настасья Ивановна — это санитарка из хирургического отделения.
Нет. Катя ничего не знает. Может, и прибегала. Может, и стучала. Но она так крепко спала!
