— Тебе с сердцем плохо? Голова кружится?
— А-а… — Дан махнул рукой. — Смотри — даже Хук мой ушел за своей новой стаей. Без нас этот мир не вспомнит, кем он был.
— Значит, мы заставим этот мир вспомнить, каким он был!
— Он был с бетоном и асфальтом вместо этого. — Дан показал на молодую листву. — Был с пробками, смогом и телевизором. Но я в самом деле хочу видеть его таким. Хочу утреннюю суету, и новости за кофе, и скрипучий лифт, и галдеж в пивной. Гнусные мы старцы, правда?
— Не без того, — согласился Круз.
То, каким был мир, они увидели скоро — еще до заката, после долгого, осторожного протискиванья по заросшим проселкам и проездам, после сбивчивых Захаровых указаний, сомнений и тупиков.
Лес не тронул этого места. Трава не пробилась сквозь бетон, и огромная серая бетонная глыба стояла под небом, будто вывалившись из Крузовой памяти, — холодная, чужая, уродливая. Лес все же робко крался сюда. Просовывал ветви сквозь проволоку изгороди, хватался за узкую полосу земли до бетона. Но тот дышал мертвым, машинным, не подпускал к себе, и огромное поле осталось ровным и чистым. А на нем, лишь чуть потемнев от непогод, стояли сродные небу: крылатые, гладкие, сильные. Солнце плескало в стекла, запивало огнем гладкий дюраль.
— Останови, — попросил Дан.
И, выбравшись на броню, сел, глядя на взлетную полосу, на застывшие тела лайнеров. Выговорил удивленно:
— Каким же я был глупцом! Не поверишь — я боялся летать!
А Круз тянул ноздрями воздух, крутил головой. Здесь было чисто. Совсем. Так, что щипало ноздри. Будто годами жил в подвале и вдруг шагнул наверх, к свежему ветру. Счастье не тронуло этого места.
Люди ушли отсюда, ничего не разорив и не тронув. Сюда никто не приходил, никто не искал припасов и жилья. Люди будто отправились отдыхать, закрыли на воскресенье магазины, кафе и кассы, — но забыли вернуться. Стояли рядами бутыли с разноцветными этикетками, обросла шубкой пыли соломенная кукла. Струились по бедрам манекенов платья под витринным стеклом, соблазняли позолотой конфеты. За кофемолкой громоздилась пирамидка чашечек, и, мохнато-глянцевая, красовалась посреди мраморного зала округлая уютная городская машинка, куценосая «хонда», похожая на дамскую сумочку.
— Злое место. Неживое, — определил Захар, крутя головой.
— Мы жили в таких, — ответил Круз.
— Хреново жили. Ишь, громада какая. Тут мертвецы небось надышали.
— Поди посмотри, как там волки твои, — посоветовал Круз.
Захар, бормоча под нос, исчез. А Круз поднялся на второй этаж, прошел мимо пустых касс, мимо почты, мимо компьютерного зала, мимо офисов. В автомате «кока-колы» торчала банка. Вынул, открыл — нормально. Прохладная, покалывает язык. Срок хранения — вечность.
Уселся в кресло рядом с огромным окном.
Смеркалось. С другой стороны, от подъездов, лес подступил вплотную. Кусты карабкались по виадуку. Тени ползли от щетинистых древесных макушек, слеплялись в зябкую текучую темень. Круз не хотел к ней. Ему было хорошо и уютно за стеклом. Когда-то он любил смотреть на дождь за окнами аэропорта. Аэропорт был как провал в тревогах и хлопотах. Отнимал у жизни всякий смысл, кроме ожидания, заполнял ее блеском и мишурой, одинаково чужими и близкими всем, кто окунался в них.
Так бы и заснул в кресле. Но позвали вниз. Ни щенки, ни Захар с Веркой не хотели спать внутри. Устроились в молодом леске у подъезда, развели костер. Натащили снедь в обертках, откупорили бутылки. Верка притащила кучу платьев, примеряла, хихикая, а Дан, сделав серьезное лицо, показывал, как цеплять чулки к поясу. Закрутила юбками, вся белая, кружевная, в перчатках. Бросилась Правому на шею. Тот покраснел.
Круз с Даном, переглянувшись, чокнулись коньяком «Курвуазье». А спать Круз все-таки пошел под крышу, в крохотную башенку милицейской караулки на подъезде. И увидел во сне, как медленно-медленно переступает по жестяному коридору вместе с длинной вереницей желающих загрузиться в исполинский пузатый «боинг».
Проснулся от тарахтенья. Далекого, но отчетливого двухтактного тарахтенья, такого же невероятного, как уцелевший, ничьей смертью не оскверненный аэропорт.
Проверил железо. Выбрался, залег в кустах. Рядом мелькнуло среди ветвей лицо — След со стволом на изготовку.
На дороге показался человек на мотороллере — низеньком, округлом, с крошечными колесиками. Человек подъехал к въезду на второй этаж, заглушил мотор. Слез. Поскреб седую щетину на подбородке. Встал, задрав голову, глядя на почернелый бетон, воткнутый в небо.
Человек был морщинист и бесцветен до желтизны. Даже его глаза — наверное, голубые когда-то — теперь отсвечивали блеклой желтизной.
Человек обернулся. И крикнул:
— Кто здесь? Не бойтесь, я не причиню вам вреда!
Круз махнул Следу — все в порядке — и встал. Закинул винтовку за плечо. Шагнул на дорогу.
— Я так думал — кто-нибудь из прежних, — сказал человек, улыбаясь.
Человека звали Дмитрий Сергеевич Павловский. Он часто смеялся. И когда рассказывал сам, и когда слушал. Вздрагивал косматой головой, хлопал в ладоши. Он жил в городе, огороженном горелыми танками и минами, и подтрунивал над Захаром, скрещивавшим пальцы и плевавшим через левое плечо. Жадно расспрашивал про далекое и близкое, приставал к Дану, поедал конфеты из разоренной аэропортовой лавочки и непрестанно удивлялся: волкам, броневику, палатке, очкам на носу Дана, а пуще всего тому, как Круз с компанией добрались до аэропорта.
— Ведь мины, везде мины. Аэропорт между первым и вторым поясами, если не знаешь, пробраться невозможно. Надо проверять, наверное, скисли фугасы. Старье. Как мы сами, ха-ха.
После Седьмой войны все минами обложили, три пояса, а как иначе? Держаться сил не было, а теперь доживаем спокойно. Мины — с ними шутки плохие, даже дикари быстро усваивают, правда, мужчина Захар?
Захар демонстративно не обращал внимания, чесал пугливого Пеструна.
— Дикарей снова много стало. Мы боялись уже — повымерли все, а тут гляди, с востока одни, потом другие. С севера, из лесов, вовсе неандертальцы пришли. Одна напасть за другой. Дети безумные…
Теперь приходится до рассвета выезжать, чтоб в аэропорт попасть. Чтобы опасный кусок, где пояса выгибаются, проскочить затемно. В темноте сюда никто не рискнет — кроме таких, как вы, конечно. Но вам повезло, даже не знаю, как повезло. А я вот приезжаю, на небо смотрю, на самолеты. Хорошо здесь. Спокойно. Как раньше совсем. Я в молодости аэропорт этот ненавидел — до чего громада убогая, хоть фильм ужасов снимай. А теперь вот — самый дорогой кусочек. Да ничего, раз забрались, так берите. Все ваше, что нашли. Это мелочи. А вы, Дан, за вакциной направились? Как интересно! Про вакцины вам стоит с нашим Григорием Яковлевичем поговорить, честное слово. Он еще работает, и группа у него, да… И куда вы за штаммом? Сами толком не знаете? К Аралу? Или в Сибирь? Опасно там. Не поверите — там коротковолновики снова оживились. Четыре новые точки. А вы и не знали? Чем вы там в Давосе своем занимаетесь? Кстати, это ваш: хрен-борис-андрей-три-хрен-борис-зина? Ваш, спрашиваю, позывной? Ну-у… у меня две радости в жизни и осталось: на ресивере сидеть и сюда ездить. Все-таки хорошо жить даже старой развалине! Вот вас встретил. А то б убились, пожалуй. Вы вообще вовремя: ярмарка у нас. Представьте, мир на две недели, никто не лезет с трещотками. Вам стоит посмотреть, да. Ну, спасибо за чай и конфеты, а пока схожу на самолеты гляну. Потом и поедем вместе, проведу вас между фугасами. Ну, пока!
И пошел — уверенно, бодро. Насвистывая.
— Шибздик, — буркнул Захар вслед и сплюнул.
Ярмарка оказалась захламленным пустырем под ровным округлым холмом, увенчанным обелиском с
