собрав сил постучать в дверь, за которой начиналось тепло. А по кровавой дорожке пришла смерть.
Это были собаки. Волки бы не сунулись к пахнущему дымом и железом. То ли получилось у них подгадать время, то ли ждали они, пока откроется дверь. Когда Этель открыла дверь поутру, чтоб вывести детей погулять на веранду, в дверь кинулась вся стая.
Круз вернулся лишь через день. Подошел к веранде. Вбежал в дом. Обежал комнаты. Вывалился наружу. Сел на снег и заплакал.
Затем вытащил еду, патроны, две канистры бензина. Облил дом и поджег. И поехал прочь. В трех километрах от озера встретил Бет, гнавшую снегоход назад, к дому. Круз не расспрашивал. Спросил только: «Поедешь со мной?» Она кивнула. Круз не стал ничего расспрашивать и ночью, когда забрались в дом на окраине заметенного снегом мертвого городка. Бет, уткнувшись в сто плечо и всхлипывая, сама все выложила, все нехитрую правду, и после, дрожа и глядя по-собачьи, выдавила:
— Ты меня ненавидишь, да?
— Спи, — посоветовал Круз и закрыл глаза.
А проснувшись, увидел бессмысленную, безмятежную улыбку на ее лице.
Круз не стал давать ей налоксон. Через неделю, когда добрались до восточного побережья, она тихо умерла, не переставая улыбаться.
Круз прожил в маленьком приморском городке Мэйна до весны. Прикормил двух кошек. Нашел на маяке коротковолновую станцию, попытался наладить. И вот тогда одиночество, как серые волны за окном, захлестнуло с головой.
Круза когда-то учили работать в эфире. Шарить по диапазонам, выхватывать из клокочущего варева сигналов, слов и треска знакомый далекий голос. Эфир был как супермаркет при распродаже: толкотня, гам, неразбериха, сумятица. Только тренированный слух различал нужное. А когда накрывало окном и, отражаясь от ионосферы, летели на антенну голоса чуть не с другого полушария — эфир клокотал. Позывные, сигналы аэропортов, чьи-то шифровки, голоса диссидентов всех мастей и народов, радиопираты, ликующие очкарики из Омска, ооновцы из Афганистана, налаживающие выборы по кишлакам, — тысячи, десятки тысяч голосов.
А сейчас — пусто. Равномерный, тоскливый треск.
Просидев полночи в наушниках, Круз вынул из кобуры кольт, уложил на стол. Посмотрел на серый океан, на низкий город, занесенный серым липким снегом. Затем взял кольт. Из дула чуть тянуло кисловатой, едкой пороховой вонью. Усмехнулся себе — ну лентяй. Не вычистил как следует. И решил посидеть еще полночи. Куда, в самом деле, торопиться?
В пятом часу утра сквозь треск прорвались звуки «Кукарачи», и бодрый голос объявил: «Говорит Пунто-Аренас. Я — Джон Лозада! Всем, кто меня слышит, — я живой! Слышите, амигос, — я живой!»
Три недели Круз ел и спал, не вылезая из кресла. Трижды говорил с неунывающим Джоном, у которого имелось семь жен и один губернатор. Поймал Науру, Новую Гвинею и султанат Бруней. А потом — Ниццу. Ницца выходила каждые сутки с четырех до пяти утра. Упрямый женский голос твердил, будто бился о стену: «Всем, всем, всем! Говорит Ницца! Говорит Европейский центр выживания! Все, кто меня слышит, — вас ждут здесь! Говорит Ницца!»
Еще три недели Круз чинил яхту — ладную десятитонную посудину изрядной парусности с двумя дизельными движками. А третьего апреля, загрузив еду, ящик патронов и кошку, отплыл на запад.
3
Какое здесь низкое небо. Блеклое, промытое до пустоты. Звук уходит в него, как в вату.
Справа снова: бу-бу-бу. Болваны, не тратили бы крупнокалиберные. Елки ими косят, что ли? Глянул — щенки уже все в лесу. Молодцы, Дана сторожите. На здешних надежды мало. Они за свою верховную бабу костьми лягут, а вот за нас — как же, разгонятся.
Бу-бу-бу. Вот же дятлы! Те, с другой стороны, себя зря светить не будут. Я б на их месте в двух местах заминировал, чтобы подкрепление не подкатило и никто расстреливать не мешал. Впрочем, оно и так хорошо получилось.
Мать твою! Круз осторожно поднял руку и, мгновенно двинув, ухватил двумя пальцами крупного слепня. Раздавил.
Сволочи. На кровь летят. А солнце печет. Над всеми залегшими у насыпи — черные облачка. Ах ты, до крови ж прокусил!
Круз хлюпнул себя по лицу — и эхом хлопнуло вдали, и тяжко загудел пробитый рельс, будто застонал.
Выцелили, гады. Если б бегать нормально мог, еще б можно было рискнуть, в лес. А так — шансов нет. Пока доковыляешь — решето сделают. Хорошо, что вообще из вагона выбрался.
Бу-бу-бу. Дятлы, право слово. Те, из лесу, сейчас прицелятся как следует и отправят ваш паровоз вслед за вагоном. Хоть бы бронировали как следует. А то с одной гранаты — костер. Веселый, с фейерверком. Фейерверк — это когда занялась площадка с турелью. Хорошо хоть, щенки Дана вытащили. Местные за Аделину, обступили, закрыли — и в лес. Только расчет турели остался. Да еще Леха. Он лично ответственный за товарища Андрея Круза. Вообще, как же они умудряются линию держать, таким манером? Рельсы рви кому не лень, засады делай. А тысячу километров вдоль путей не заминируешь.
В лесу хлопнуло, прошелестело. Грохнуло рядом, лязгнуло. Паровоз вздрогнул. И тут же: бу-бу-бу. Вух-вух. С другой стороны насыпи закурчавился дым. И тут — и Леха, и двое с ним, вскочив, кинулись за насыпь.
Резво. Надо же. С паровоза соскочили — четверо. И пятый. Хорошо пошли. О, трескотня в лесу. Круз прислушался: гонят. Точно, погнали.
Из ближайших кустов выскочили двое, побежали, пригнувшись. Последыш с Левым. Круз сжался, ожидая. Но оба в мгновение ока оказались рядом, целые и невредимые, и Последыш, скалясь, сообщил: «Оленные балуют. Семен говорит, погнали их. Мало не покажется. Старшой, как вас? Давайте поможем!»
— Давайте, — согласился Круз.
Последыш с Левым, переглянувшись, схватили под руки и потащили. Втянули за кусты.
— Ох вы, старшой, и глыба! — пожаловался Последыш, утирая пот со лба. — Как с ногой?
— Не очень, — ответил Круз, вспоровши кабаром штанину и глядя на открывшееся кровавое месиво.
— Перевяжем сейчас, — Последыш зашарил по карманам, вытащил пакет.
— Пустите! Пустите немедленно! — раздалось из-за кустов, и появился Дан, сопровождаемый парой озадаченных верзил и хмурой Аделиной, — Андрей, что с тобой? Да отстаньте же!
— Вы как ребенок! А если вас убьют? Вы понимаете, что от вас зависит?
— Аделина Светлановна, мы не в детском саду!
Дан присел на корточки подле Круза.
— Скверная рана. Грязная. Но кость вроде цела.
— Цела, — подтвердил Круз и закрыл глаза.
В интинской больнице с раной провозились полдня две проворные толстенькие девицы под руководством самой Аделины. Аделина шипела, багровела и кляла шепотом стариков, которые лезут и приказывают, и пример плохой подают, и порядка никакого, а вы, коровищи, никак достать не можете, ну куда пинцетом тычешь, курва недородная? Вон же осколок торчит, вон!
Круз лежал, глядя в растрескавшийся потолок, и слушал. Голова кружилась, перед глазами плясали тоненькие белесые червячки. Жарко толкалось в висках. Нелепо. Как тогда, в Марселе, когда впервые встретил Дана. Только там за окном шумело море, накатывало мерно и вечно на каменный берег, и хотелось закрыть глаза. Закрыть, и заснуть, и выспаться наконец — пусть и навсегда. Отдохнуть от суеты, от умирания, видимого каждый день и час.
Впрочем, теперь не так. Теперь любопытно. Хочется увидеть, как получится у Дана. Вокруг охота
