осталось лежать на асфальте плаца, умирая от жажды, рядом с уже умершими. Некоторые сумели выползти за ворота, в лес, к дороге. А в одном из них, почернелом, страшно исхудавшем, покрытом коркой запекшейся крови, ковылявшем, волоча за собой вывихнутую, распухшую ногу, солдаты охранения, первыми подошедшие к лагерю, узнали своего комполка.
Конфедератская колонна остановилась у лагеря. По приказу Матвея Ивановича отовсюду, куда только смог он дозвониться, на первых попавшихся машинах слали врачей и медикаменты, в больницах готовили палаты. Лазарет первой помощи развернули в леске за лагерем – в казармах стояла страшная гнилая вонь. Отовсюду: из подвалов, канав и отхожей ямы, из коридоров и камер – вытаскивали мертвые, обезображенные тела. Похоронили их на холме за лагерем. Оттуда был виден Город, и вдали горела в закатном солнце золотая звезда на обелиске Победы.
Конфедераты простояли у лагеря всю ночь. Когда утром на кольцевой люди в пятнистой черно-синей униформе обстреляли конфедератский патруль, их, бросившихся наутек при виде танков, догнали. Всех троих привязали проволокой за шею к стволам танковых пушек, а потом медленно стволы подняли. Старик не стал наказывать тех, кто это сделал.
То ли потому, что казнь видели не только конфедераты, то ли из-за того, что двух суток стрельбы и самоистребления с лихвой достало всем стрелявшим, а может, из-за танков мядельского капитана, уже стоящих в центре Города, напротив двусвечного барочного кафедрального собора, сопротивления конфедераты почти не встретили. Над Городом впервые за много лет повисла тишина. Не шумели машины, и не лязгали двери. Никто не стрелял. Кое-где по подворотням валялись сброшенные впопыхах пятнистые комбинезоны и автоматы. Стояли темно-зеленые «уазики» с дверьми нараспашку и включенными моторами. Но конфедераты всё равно продвигались очень медленно и осторожно. Матвей Иванович, связавшись по рации с капитаном, приказал ему больше не двигаться, не рассредоточивать силы, а занять оборону напротив старого еврейского предместья и ждать.
В то, что нынешний хозяин Города, кем бы он ни был, решил без боя отдать его новоприбывшим, Матвей Иванович не верил. Потому отправил во все стороны разъезды – проверять и присматриваться. И ждать. Городская жара, несмотря на раннее утро, была невыносимой. Старик мучился – колени, бедра, позвоночник болели так, будто их скребли битым стеклом. Но делать укол он Ване запретил. Слишком долго он мечтал об этом дне, чтобы позволить дурману из ампулы отравить его радость. Он даже был благодарен боли, не дававшей расслабиться, потерять осторожность.
Самый главный, последний бой – а старик был уверен, бой окажется последним, по крайней мере, для него, – еще предстоял. Танки на городских улицах – готовые мишени. И в Варшаве тридцать девятого, и в Грозном девяносто шестого. Слишком легко и просто получается всё, а ведь еще два дня назад, да что там – день, стреляли во всех закоулках Города. А сейчас так тихо. Куда подевались все? И где прячутся те, кто эту кашу заварил?
Война не покинула Город. Наверху она замерла, пожрав самоё себя. Те, кто остался наверху, кто держал руки на пульсе Города, притихли и затаились, ожидая. Или торопливо стягивали с себя униформу, расползаясь, стараясь превратиться в обыкновенных перепуганных горожан. Последние защитники президентской резиденции, превращенной в исполинскую груду кирпичной трухи и стекла, вдруг обнаружили, что враг исчез. Остались трупы, одетые в одинаковую черную униформу, с одинаковым оружием и снаряжением, – не разобрать, свои ли, чужие. Опустел похожий на груду кубиков Дом Правительства, откуда уже сколько лет ничем по-настоящему не управляли, опустел зияющий выбитыми стеклами Центробанк. Мальчишки из предместья, пугливо озираясь, пробрались в Лошицкий парк и увидели рядом с грудой углей, оставшихся от усадьбы, черную закопченную глыбу взорванного танка.
Война ушла вниз, в ночь, как недолеченная болезнь. Ее свинец и мясо стекли под городскую шкуру, в полузатопленные темные тоннели, в подвалы, кабельные тоннели, канализационные шахты. Там ее ярость осталась прежней, и городская река вместе с мазутом и помоями выносила из-под земли кровь.
Шеин вместе со своими людьми ушел под землю, оставив «эскадрерос» свой кабинет и початую бутыль коньяка в личном генеральском сейфе. Двое суток спустя он еще пробирался глубоко под землей – в самых дальних аппендиксах городских кишок, на последних ярусах. С ним оставалось всего четверо. Остальные растерялись по бесконечным коридорам: заблудились, отстали, погибли в скоротечных стычках. Уйти по тоннелям оказалось непросто. Многие из них обрушились, многие забило обломками, мусором и содержимым канализации. Река залила метро, залила бомбоубежища и аварийные бункеры, стыковавшиеся с ним. Заползла в подвалы, запрудила канализацию, и в подвалах домов по низинам между городскими холмами стояла гнилая мертвая вода. Шеин петлял, сворачивал, уткнувшись в провал или в грязное озерко, возвращался. Поначалу самые важные заложники шли вместе с ним. В темноте за ними трудно было уследить, и после очередной стычки, когда непонятно кто принялся стрелять из-за угла, а шеинские «коммандос» стали палить в ответ, в сумятице несколько заложников сумели убежать. Тогда остальных, поставив на колени у люка, под которым шумела несущаяся вода, убили выстрелами в затылок и сбросили вниз.
В конце концов генералу удалось пробиться к магистральному каналу. Идти по нему было опасно из-за глубины и скользкого дна и из-за того, что тоннель доверху забило содержимое канализации. Через завалы приходилось пробиваться, как сквозь сугроб. Но тоннель уводил за кольцевую – к спасению. Туда, где еще ждут верные войска. Туда, откуда можно будет связаться с группами, еще ожидающими приказа, – ведь его люди всё еще держат и телевидение, и Дом Правительства, и Офицерское собрание. Наверняка. Он же приказал им укрепиться и ждать приказа. Еще не всё потеряно. Главное – пробиться, пройти сквозь вязкую гнусь, не упасть. Выжить.
По каналу они добрались до места, где стену взорвали прорывавшиеся к подвалам республиканского Управления штурмовые группы. Обломки загромоздили русло, и поток нечистот пробил новое – сквозь подземелья. Генерал пошел вслед за ним.
Я первым заметил, что обзорные мониторы в будке охранника еще работают. Мы подошли как раз со стороны будки, и, когда, услышав очередь, прижались к стене, я заметил отблеск на стекле. Приподнялся на цыпочках, показал Андрею пальцем – смотри, мол. Еще шаг, и сквозь распахнутую дверь мы увидели мониторы, два сверху и два снизу. На нижнем правом – мы со Ступневым, перемазанные, замершие в нелепых позах, словно манекены. А на обоих верхних – они. Их было пятеро. Двое ковырялись у двери, за которой пряталось ударное комсомольское метро, двое настороженно озирались по сторонам, держа автоматы на изготовку. Пятый, толстый, в бронежилете похожий на одичавшего Винни-Пуха, сидел, привалившись к стене.
– Так, – прошептал Ступнев, отцепляя с бронежилета гранаты. – Их только здесь не хватало. В общем, слушай: сейчас я им заброшу сюрпризы, а после закачусь сам. Ты, как только я заскочу, хватайся за дверь и закрывай. Ее только отсюда и можно открыть. Смотри на мониторы. Если я… – он облизнул губы, – если у меня всё получится, откроешь дверь. Если нет – беги. Бог даст, повезет. Ну, пошли.
Он выдернул кольца из обеих гранат и, одну за другой, швырнул в дверной проем. Грохнуло почти разом, на удивление негромко. Ступнев прыгнул вслед за гранатами, глухо рыча. Его автомат-недомерок затявкал, как комнатная псина, тоненько, резко. Я, вцепившись в край двери, изо всех сил потянул на себя. Но она закрываться не хотела. То ли была слишком тяжелая, то ли ее застопорили. Я застыл, цепенея от ужаса. Из-за двери вразнобой ударили очередями, одна, другая, еще одна, длинная. Я бросил дверь,
