хрычи эти вонючие, и младенцы, и бабы с бидонами, все. Братья-славяне, едрит их корень. Братья эти после той войны десять лет в нас стреляли. Думаешь, прошло и забылось? Да ни хера – мы сами помогли вспомнить, освободители сраные. Тебя б малец этот, если б мог, зубами на части разодрал!
– Ему лет семь было, не больше.
– Ты еще скажи, что из него гений мог бы вырасти. Великий общественный деятель. Спаситель, мать его, человечества!
– На войне убивают. Всех, взявших в руки оружие, – отчеканил старлей. – Когда ты ехал сюда, ты ехал убивать. По приказу.
– И детей?
– Да, и детей.
– На войне угрожают своим подчиненным пистолетом?
– Да, если они трусливы и нерешительны. Если они пытаются затормозить, зная, что танк не успеет остановиться. Если они в истерике. Если обезумели от страха.
– Я об этом не думал! Если я вижу ребенка на дороге – я останавливаюсь. И всё.
– Не думал? А голова на плечах у тебя зачем? Знаешь, доброволец, старлей тут прав. Ему и вправду дано право нас угробить. А тут ты это право на себя взял. Тебе ж приказано было – двигать. Давить. А ты тормозишь. Так что тут, выходит, ты виноват, а не наш любимый командир… Тут другое представить можно. Вот стоят у стеночки, с завязанными глазками, а в твоих пальчиках потных – автомат. И старший лейтенант отдает приказ: «Стреляй!» Право у него такое, приказы отдавать. А твой долг перед Родиной – пальчиком на крючочек нажать. За Бога, царя и отечество. Ты ж присягу приносил.
– Не надо другого представлять, – оборвал его лейтенант.
– Лучше я б в реку свернул. Несколькими подонками стало б меньше! – выкрикнул водитель.
– Видишь, старлей, водила лучше б нас всех угробил, чем совесть свою шевелить.
Механик-водитель, наклонив голову, бросился на Чупрова. Тот, повернувшись, сунул ему навстречу автомат прикладом вперед. Водитель хакнул и осел, согнувшись.
– Что, Чупров, поговорили по-человечески? – устало спросил старший лейтенант.
Чупров не ответил.
– Иди дежурь. Твоя вахта.
Чупров вышел из-под тента. Старший лейтенант помог подняться механику-водителю, усадил его около ящика. Налил для него в кружку воды. Потом присел сам. Расстелил на ящике кусок промасленной ветоши, достал пистолет и начал разбирать, бережно раскладывая на ветоши детали.
Было часов около трех пополудни. И еще жарче. Чупров сидел перед танком и курил. Рядом, на ящике, стояла открытая банка с недоеденной тушенкой. Над ней вились мухи. Чупров докурил, щелчком отбросил окурок и крикнул:
– Вася!
– Чего тебе?
– Чай там остался?
– Остался. Тебе принести?
– Принеси. И без сахару, смотри.
Через несколько минут рядом с Чупровым появился небритый человек в грязной майке и с двумя пластмассовыми кружками в руках.
– Я ж тебя просил: без сахара.
– Перепутал. Вечно я так… Слышь, Чупров?
– Слышу.
– У тебя еще осталось, а? Я ж верну, чем хочешь поклянусь, верну, ну дай, а? Втрое верну!
– Не дам, – равнодушно ответил Чупров.
– Не дашь. А почему? Ладно, но хоть потом дашь? Какой же ты!..
– Дерьмовый ты чай заварил.
– Какой был, такой и заварил. Хоть бы спасибо сказал, что такой принес.
Некоторое время они пили чай молча. Потом Вася, жадно глядя на оттопыренный карман чупровского комбинезона, спросил:
– Чупров, скажи, ты кем на гражданке был? Сколько времени вместе ишачим, а ты ни разу не рассказывал.
– Зачем тебе это знать?
– Да так, интересно просто.
– Интересно, значит. Хорошо, скажу. Только сперва ты мне скажи, был ты на гражданке кем-нибудь?
– Я ж говорил тебе, я шоферил. В такси. И так еще, по всякой мелочевке подрабатывал. Там подфарцуешь, здесь. – Семченко хохотнул.
– Я не спрашиваю, что ты делал. Я спрашиваю, был ты кем-нибудь или нет. Зависело от тебя что-то в
