стойкий дух пьянства и запустения, которым стены съезжей успели пропитаться за время пребывания в них Матвея Ржевского и Семена Бартенева. Всполошный колокол лишь на минуту отвлек их от пития. Не донеся чарок до губ, они недоуменно и тупо воззрились друг на друга, как бы вопрошая, послышался им этот тягучий, стонущий звон, или он есть на самом деле, как и опасность, которую он возвещает?
— Надо полюбопытствовать, какая холера там стряслась, — поставил невыпитую чарку на стол Бартенев.
— Ты, Кирилка, выбеги-ка, спроси, чего они там?.. — толкнул Ржевский в бок подьячего Кирилку Федотова, спавшего тут же, за столом, возле недопитой чарки. — Звонят чегой-то. А чего — не понять.
Он хотел еще что-то сказать, поискал подходящее слово, но не нашел его, а только икнул и снова поднес чарку к губам.
В этот миг в дверях показалась всклокоченная голова толмача Есыря Дружины.
— Кыргызцы прибыли! Номчина князца послы. И жонка Номчи с ними. В соболях вся как есть, — подмигнул он головам.
— Кыргызцы, говоришь? — оживился Бартенев. — Это какие такие кыргызцы? Не алтысарских ли землиц юртовщики? Не те ли, что чулымских ясашных татар теснят? Вот уж истинно верно сказано, на ловца и зверь бежит. Мы с Матвеем к ним в отчину с расправой сбирались, а они сами к нам препожаловали. Ну что ж, добре, коли так. Милости просим, дорогие гостечки!
Головы загоготали с лениво-сытою пьяной веселостью.
— А подать к нам сюды послов Номчиных! — заорал, оборвав смех, Семен Бартенев. — Бабу князца сюды ташшите! Поглядим, каких таких соболей она, немаканая, на себя нацепляла, когда мы, томские головы, собольих шуб не имеем.
Толмач исчез, а через некоторое время в сенях послышалось шарканье многих ног, возня, какие-то возгласы и в съезжую втолкнули вначале одного за другим четырех кыргызов, а затем затащили туда перепугано-разгневанную молодую кыргызку. На смуглых щеках ее горели пятна обиды, темные живые глаза были полны изумления и ужаса. Случилось то, чего она так боялась: похоже, что вместо дружеского союза томские нойоны уготовили ей роль заложницы. Эх, Номча, Номча! Видно, мудрость и ум стали под старость тебе изменять. На погибель послал ты любимую жену…
Она со страхом и неприязнью, исподлобья рассматривала развалившихся за столом хмельных бородачей, толпу казаков, только что тащивших ее в съезжую, а теперь бесцеремонно и нахально ощупывающих ее глазами. И у этих людей ее муж ищет помощи и защиты? Можно ли найти правду и покровительство у чужаков, да еще пьяных?
— Во девка зверковатая! — тычет в нее пальцем Матвей Ржевский.
— Дикая! Глядит исподлоба, — соглашается Семен Бартенев.
— Шубу-то с ее снять придется. В избе у нас эвон какая жарынь. Вся взопрела дорогая гостья, — подмигивает Матвей Семену.
— Снимем, отчего не снять, — с готовностью соглашается тот.
В предвкушении потехи толпа взрывается хохотом, от которого кыргызы втягивают головы в плечи и затравленно озираются по сторонам. Чьи-то руки, торопливо-радостные, глумливые, срывают с плеч кыргызки шубу. Жонка бьет наотмашь, царапает чужие, бородатые, смеющиеся лица, плачет, кого-то кусает за руку, но это ей мало помогает. Через несколько мгновений она стоит вся измятая и оборванная, без шубы, с глазами полными ненависти и слез. Ее роскошная соболья шуба, подарок Номчи, лежит на лавке перед Ржевским и Бартеневым.
О, вероломство власть имущих! Сторицею заплатят нечестивцы и за бесчестие ее, и за Номчин подарок — шубу, плод изощренного мастерства улусных мастеров, гордость соболевщиков-шорцев, поймавших сих бесценных соболей. Враждою и набегами ответит Номча за эту кровную обиду…
Не ржевские и бартеневы определяли политику России за Уралом. И нас эти личности интересуют лишь как обидные, но неизбежные издержки грозового и смутного того времени. В сибирскую историю они врывались, как кометы, оставив за собой длинный хвост жалоб и канцелярской переписки. Но приходится с грустью признать, что они бросили тень на русско-кыргызские отношения, надолго поссорив степняков с русской администрацией. Неприязнь к казакам и воеводам перешла от князя Номчи к сыну его Ишею.
Ишей был старшим сыном и надеждой Номчи. Годы, как реки, стекали вниз — под копыта коня. После смерти отца к Ишею перешли его улусные люди, скот, ясырь и кыштымы, а позднее и сам он вместе с землей и кыштымами перешел по наследству к сыну Хара-Хулы Баатуру[40]. Ишей, так же, как его отец, собирал алман с кузнецких татар и так же заискивал перед Баатуром, именовавшим себя «хунтайджи», и перед Алтын-ханом. Но старику Номче жить было куда проще. От гнева кыштымов его надежно охраняли боевая мощь собственного отряда и поддержка Хара-Хулы. Зато Ишея от русских не могли защитить ни нукеры его, ни хунтайджи.
За всю жизнь Ишей Номчин не построил даже одага, зато разрушал много и охотно. Не один аил спалил, не один улус разграбил. Русичи начали с построек, а не с разрушений и этим были особенно опасны. Кыштымы кыргызов поняли: если пришельцы строят дома, значит, пришли сюда надолго, если не насовсем.
Как затравленный, метался Ишей по аилам. Чем бессильней был князь, тем опустошительней были его набеги. Сборы албана все чаще сопровождались резней и насилиями. Дань, приносимую раньше к его ногам паштыками, теперь приходилось отбирать силой. Кыштымы больше не верили во всесилие князя, и недовольных было премного. От Енисея до Мрассу не было сеока, где кыргызы не забрали бы женщин, не сожгли хлеб и не убили кого-нибудь из аильчан.
Разбойный приказ заинтересовался немирным улусным князем. Русская веревка уже тосковала по Ишею. Злобу на Ишея затаили его же таныши — кыргызские князцы, у которых он отобрал когда-то лучшие пастбища. Кроме того, Ишеевой смерти желали ежегодно обираемые им кыштымы. А пуще всех об Ишеевой гибели молились четыре его красавицы жены. Каждая из жен могла бы стать украшением гарема самого Алтын-хана. Зная об этом, князь Ишей тщательно оберегал их от постороннего глаза, чтобы — не приведи бог! — слухи о красоте его жен не дошли до монгольского владыки. Совсем еще юными девушками были они пленены в аилах Северного Алтая, чтобы пополнить число рабынь владетельного кыргыза.
Веха II
В Кузнецком остроге
А к Томскому… городу и Кузнецкому острогу прилегли орды многие, и кочуют… белые и черные калмыки и киргисские люди и кучюгуты и браты и маты и саяны и аринцы и иных многих земель и орд люди от Томского города и от Кузнецкого острогу неподалеку, днищах в пяти и во шти, а летом… в днище и в дву…
Крепость жила своей обычной жизнью.
Вкруг смолистого сруба недостроенной еще кузнецкой церкви вышагивал новоприбывший попик. Подоткнув длиннополую рясу, переступал отец Анкудим через обрезки бревен и горбыли, трогал смолистый сруб пальцами, а потом пальцы нюхал.
«Чуден будет храм! — думал поп. — Церковь теплая и не тесная — о двух престолах. К осенним холодам готова уж будет. Рытого бы бархату для престола у воеводы испросить да слюды для окон».
Отцу Анкудиму уже виделась выросшая во весь рост церковь и освящение ее, на которое, вполне возможно, прибудет сам его преосвященство архиепископ Тобольский и всея Сибири Киприан. Мысли отца Анкудима плыли, как монахи со свечами, благостно и плавно…
