отары!..
Кровавые зарева в зрачках князя выросли до размеров таежного жаркого пала, полыхнули в полнебосвода, объяв и тайгу, и снега, и отроги гор, захватили Деку в свои жаркие объятия, вырвав из студеного мучительного плена. Исчезли причудливые видения, леденящий душу ветер. Ни стужи, ни вихрящихся бесконечных сугробов…
То не ветер стонет-воет, то гудит пламя в русской сугревной печи, посреди казачьей уютной избы. От того пламени Деке вдруг стало тепло и покойно. Полузанесенный снегом, лежал он в ложбине, вырастал над ним сугроб.
Прежде чем сознанию погаснуть, в засыпающем мозгу проблеснуло: «Замерзаю… замер… за…» Сомкнулся над человеком сугроб…
В долине Мундыбаша, ниже устья Тельбеса, в урочище с мрачным именем Волчья пасть, приютился аил рода Калар: несколько одагов и юрт, наполовину вросших в землю. В одагах жили бедняки. Нехитрые эти сооружения из коротких толстых жердей, сложенных в виде конических шалашей, на зиму обкладывали дерном. Обильные снега засыпали аил настолько, что от одагов оставались одни деревянные трубы — дымницы. Витые столбы дыма, поднимаясь из сугробов, ввинчивались в низкое небо. Огонь, разводимый посреди одага прямо на земле, плохо согревал обитателей этого примитивнейшего из всех жилищ на земле. Лишь одно жилье возвышалось над белым однообразием снегов — большая деревянная юрта, с жарким очагом, с окнами, затянутыми бычьим пузырем, и многочисленными пристройками, подведенными под одну плоскую крышу. Юрта принадлежала старейшине рода — улуг-кижи, шаману Сандре. Сеок Калар состоял из двух фамилий: Ошкычаковых и Топаковых.
Никто, кроме самого улуг-кижи, не помнил, откуда в аиле Ошкычаковых появилась другая фамилия — Топаковы. Сам улуг-кижи, старый кам-шаман Сандра, узнал эту историю от своего отца Ошкычака, тоже шамана, отошедшего к верхним людям еще в молодые годы Сандры. Старик Сандра уже несколько лет не покидал юрты, тихо доживая остаток своей долгой жизни.
Трое суток бушевала пурга над аилом, запасшись огромным напряжением где-то в отрогах Алатау. Юрты скрипели и кряхтели всеми своими сочленениями. Пурга ревела и металась как раненый зверь. Собаки, свернувшись в клубки, прятали морды под брюхо. Эти звероподобные существа были равнодушны и к стонам ветра, и к голоду, который неминуемо приходил в аил каждую зиму.
На четвертые сутки собака Ошкычаковых подняла вверх морду — раздался вой, протяжный и тоскливый, ему откликнулся второй — такой же долгий и такой же печальный. И когда собаки взвыли в каждой юрте, старый Сандра Ошкычаков взял в руки большой бубен. Гулко и призывно зарокотал, заговорил, забубнил бубен. Медленно раскачиваясь в такт ему, сначала бессвязно и тихо, потом все громче забормотал шаман, запел, обращаясь к вьюге и к тезям, пославшим на землю плохую погоду. В юрте притихли даже дети.
Старый Сандра разговаривал с тезями:
«Бум-бум, ба-ба-ба!» — рокотал бубен.
«Бух-бам! Бух-ба-ба!» — отбивали костлявые пальцы Сандры.
Старик уже не пел, а хрипло выталкивал из себя слова и звуки, и страшная тень его металась по стенам юрты, а коричневые скрюченные пальцы напоминали когти орла. Домашние с немым восторгом и ужасом наблюдали за ним, ловили каждое его движение и слово. Вот он растопырил руки и, разметавшись на полу, забился в конвульсиях. На губах вспузырилась пена, взгляд помутнел, как у покойника. Обессилела наговорившаяся с тезями душа Сандры.
Камлание закончилось, снохи подхватили старика под руки и положили на старую, полную блох и пыли, медвежью шкуру.
На пятые сутки вьюга утихла, тишина опустилась на аил. Навоевавшаяся природа отдыхала. Люди стали откапываться из-под сугробов.
Кичиг-кырлаш[50] — морозный месяц, голодный месяц. Голод выгонял аильчан из занесенных одагов и юрт. Собаки с ума сходили от радости, нетерпеливо повизгивали и скулили, печатая следы лап на снегу. Они знали: люди станут на лыжи и пойдут на охоту в тайгу. И будет мясо. Люди подобреют. Кое-что перепадет и им, собакам, — нужно лишь взять след зверя.
Серебрились пышные, в морозных брызгах, сугробы. Голодная собачья слюна застывала на лету и волочилась за собаками стеклянными нитями. Люди говорили мало, и то придуманным разговором, стараясь не поминать об охоте. А когда кто-нибудь все же задевал охоту в речи, то называл все другим словом, чтобы не спугнуть удачу. Для белки имелось много названий: «сарбак» — палец, «агаш курту» — лесной червяк, лесная мышь; лося звали «узун азак ак ти-зек» — длинноногий, с белыми коленями; соболя — «албага», то есть доход; медведя— «аба» — прадед, «улдам» — дядя по отцу, почтенный; горностая — «кара-кузрук», чернохвостый.
В полдень две артели охотников вышли на лыжах вверх по Мундыбашу. В каждой артели было четверо мужчин. В аиле остались женщины с детьми да старики.
Женщины уже предвкушали веселый сак — вечер встречи охотников. Может, это будет медвежий праздник, с кусками мяса и жирным хлебовом, с плясками после сытой еды вкруг пустого казана, с песней, заискивающей перед убитым медведем:
«Не мы подстрелили тебя, улдам, не мы — луки тугие. А кто изогнул их из кедровых корней, кто сплел волосяную тетиву — не ведаем.
Не мы убивали тебя, не мы — поющие стрелы. А кто оперил их орлиным пером, кто вострил их — не знаем.
Не мы обдирали тебя, улдам, не мы — быстрый нож. А кто отковал, кто точил его — не ведаем.
И ели тебя не мы, улдам, не наш аил — вороны-воровки».
«А может, в петли попадут несколько зайцев? — думали женщины. — Кто знает. Заяц хотя и не медведь, конечно, но все же мясо. Все же ребятишкам по кусочку достанется…»
Когда последний охотник скрылся за поворотом Мундыбаша, к юрте улуг-кижи потянулись старики: послушать одну из сказок Сандры.
— Эзен. Табыш?[51] — здоровались входившие, с кряхтеньем усаживаясь на полу.
— Эзен. Табыш дьок, — ответствовал Сандра и в свою очередь спрашивал «табыш» у гостей, и те тоже отвечали «новостей нет». Обменявшись приветствием, старики умолкли: так полагалось. Каждый считал неприличным первым нарушить молчание. Они сидели, невозмутимые, как горы, и темные ногти их лежали на жидких бородах, и тонкие губы сухо шелестели.
Сюда же сбежалась любопытная чумазая детвора.
Старый Сандра пил взвар из сухих малиновых листьев. Напившись, он отер пот и отставил деревянную кривобокую чашку, затем набил комзу мхом, смешанным с древесной крошкой, достал из очага уголек и долго раскуривал трубку, глядя на огонь слезящимися и часто моргающими глазами.
Дети нетерпеливо посматривали на Сандру, старики с кряхтеньем придвигались к очагу. Сандра как будто не замечал нетерпения аильчан, ожидавших сказку.
