— Кинэ! — позвал он ее однажды. — Расскажи мне что-нибудь, Кинэ.
Она вздрогнула, словно от прикосновения к раскаленному железу, и кинула на него быстрый взгляд. Глаза у нее как два шустрых зверька, две соболюшки, метнувшиеся из ветвей. Черные глаза, бархатные.
Чудно устроен человек! И в своем бедственном положении умудрился казак влюбиться.
«Наделил же ее бог очами такими. Как есть бархат! — думал Дека. — Когда смотришь в такие глаза, кровь вскипает и хочется жить взахлеб и сделать что-то необыкновенное: броситься со скалы в реку, убить кого-нибудь или спасти, подраться или вскочить на необъезженного дикого скакуна.
А лицо… Какое у нее лицо! Будто неведомым чудным светом озарено оно изнутри. Вроде и одета Кинэ, как все, и живет под одним солнцем с остальными, а кажется, что одета она опрятнее, пригоже, чище других и светит на нее особое, яркое солнце, высвечивая и выделяя ее среди других женщин аила. Рядом с ней даже людям угрюмым становится легко и празднично.
Эх, Федор, Федор! Не влюбился ли ты, братец-позднецвет, в молодую сию каларку? Не растопили ли очерствевшую твою душу бархатные эти очи?»
Федор стал задумчив и смотрел на Кинэ так, как никто еще на нее не смотрел. Взгляды Федора красноречиво говорили Кинэ, что она хороша, она смущалась их и от этого становилась еще привлекательней и желанней. Юной каларке льстило, что для него, человека из другого мира, мужчины, воина, она значила так много, и мысленно она уже отвела ему, первому своему избраннику, определенное местечко в своей жизни.
— Что же ты молчишь, Кинэ? Погутарь со мной, хучь и по-своему. Я пойму.
Кинэ совсем лишилась дара речи. Да и что она могла сказать? Все слова выветрились, стоило ему только заговорить с ней. Кинэ чувствовала, что Федор хочет с ней сблизиться, но не поощряла и не останавливала его, скованная природной своей робостью.
От весенних щедрых дождей ветхая кровля юрты протекала, как решето, трудно было найти в ней сухое место. Вооружившись берестяными ведрами, чашками и корытами, семья Сандры подставляла их под струи, хлеставшие с потолка, но и это мало помогало: лужи на полу росли, глинобитный пол юрты превращался в месиво.
Спать ложились, сбившись плотно в кучу в единственном сухом уголке, и порою Кинэ и Федор оказывались тесно прижатыми друг к другу. С молодым трепетом вслушивался Федор в учащенное, неровное дыхание девушки, так же, как и он, опьяненной этой нечаянной близостью. Ощущая при каждом вздохе касание ее маленьких напряженных грудей, казак ловил себя на мысли о том, сколь желанна и мучительна безгрешная эта близость; несносный жар томил его истосковавшуюся по нежности, огрубевшую в походах душу.
По утрам они старались не глядеть друг другу в глаза… Ладно бы еще, если бы робела одна Кинэ, робел и Дека! Казак, служилый, прошедший огонь, воду и медные трубы! Это уж было удивительно даже для него самого.
Однажды Федор проснулся будто от толчка: на него кто-то смотрел. Приоткрыл глаза и увидел Кинэ, сидевшую совсем близко, на медведне. Федор положил свою ладонь на ее смуглую маленькую руку. Ладонь у него была тяжелая и теплая, и тепло ее мгновенным током передалось девчонке. Кинэ вздрогнула, но руки не убрала. Сидела тихонько, опустив глаза, вся пронизанная настороженным любопытством.
Она давно готовилась к этому мигу, ждала, когда любимый станет ласкать ее. А вот что она при этом будет делать, как вести себя — не знала. Теперь у нее сладко кружилась голова. Федор что-то говорил ей, она слушала, но не понимала, была не в силах понять, хотя Федор старался произносить татарские слова поотчетливей.
О, язык чувств, связующий накрепко воедино людей разных верований и речений!
Немногие русские слова разумела Кинэ, но многое из того, что говорил ей Федор, она если не понимала, то чуяла сердцем. Надобны ли тут слова, когда достаточно единственного взгляда, полного тысячи невысказанных признаний, чтобы привести в трепет сердце человеческое? И какое влюбленным дело до мира, населенного насилием и неправдами, мира, где рядом уживаются богатство владык и ужасающая бедность простолюдинов! Русский воин и татарская девочка полюбили друг друга. И это чувство как бы вырвало их на время из плена полуголодной и серой жизни. Любовь их окрасила романтическим светом убогую татарскую юрту и жалкие лохмотья бедняков.
Так уж устроены люди, что чувства их с одинаковой силой вспыхивают и в царских чертогах, и в лачуге бедняка. И кто знает, не будут ли эти чувства искренней и глубже именно в лачуге и именно у бедняков?
Так было, так случилось в юрте Сандры. Каждый день для казака и юной Кинэ проходил под знаком маленьких радостей, едва ли заметных для постороннего, но столь много значивших для самих влюбленных: полуулыбка, быстрый взгляд, легкое прикосновение — какая магическая сила и какие сладкие тайны за ними скрыты! Остановись, время! Не вырывай казака из сладкого плена юной Кинэ.
Пора трудов и сердечных тайн
Будет ли так, чтоб в пуповину нашу грязь не попадала? Будет ли так, чтоб на ресницах не пыл о слез?
Федор, кажется, забыл обо всем — и о службе, и о возвращении в Кузнецкий острог. Кинэ — эта гибкая лозинка, льнувшая к нему, заслонила весь белый свет. О чем бы он теперь ни думал, все мысли неизбежно возвращались к ней. Это и радовало, и пугало. Даже когда он не думал о ней, все равно во всем чувствовал ее незримое присутствие: уходила ли она к реке за водой, или в березняк за берестой, уплывала ли с братьями в лодке в соседний аил — она для него была рядом. Федор стал замечать, что все это время она жила в нем помимо его сознания.
Рана его почти зарубцевалась — то ли Кинэ тому помогла, то ли время пришло? Но он был еще слаб, словно береза, из которой выцедили слишком много сока.
Дека и не думал, что в остроге тревожились о нем. Гадали: жив ли Федьша Дека — казак в Кузнецком не последний, или сгорел от антонова огня… А может, добили раненого казака кочевые люди Ишея?
Могли ли в Кузнецком знать, что к казаку вернулась не только его былая сила, но и сама молодость!
По утрам он просыпался с ощущением легкой безмятежности, свойственным лишь детям и влюбленным. Стосковавшееся по работе тело давно испытывало двигательный голод. Федору хотелось что-то мастерить, рубить, пилить, строгать. Баня, которую он задумал построить на ключе, — вот что он мог сейчас сделать. И он принялся за работу.
Хозяева аила не очень-то понимали, что такое задумал чужак. Но и не мешали ему: дескать, пусть, что хочет, делает, только не тоскует по своей Аба-Туре. При всей своей первозданной простоте, даже дикости, люди эти наделены были врожденной чуткостью к чужому горю, к чужой беде. «Сделать бы их жизнь хоть чуток краше, удобней, легче», — с такими мыслями принялся Федор за постройку бани.
Место, выбранное им для баньки, как нельзя лучше подходило для этого. Ключ давал горячую воду, и до холодной воды рукой подать — речка текла совсем рядом.
Для постройки нужен был лес, сухой, выдержанный и не гнилой. Дека легко нашел такой лес неподалеку — на берегу реки. Видно, по весне, большой водой, половодьем натащило на берег бревен. Потом вода ушла, а бревна остались. Федор придирчиво осмотрел их и остался доволен: бревна успели хорошо подсохнуть.
Федор, как мог, объяснил Урмалаю смысл своей затеи, и тот, хотя плохо понимал, для чего казаку нужна эта самая баня, все же с готовностью принялся помогать ему. Рана еще давала о себе знать —
