Еще одна неприятность, которую надо положить вместе с прочими в семейную копилку. К тому же слишком сложная и опасная, чтобы извлекать ее на свет. Мой дедушка-крестьянин, пожиратель гусей и детей, говорит, что я — «часть Божьего наказания, обрушившегося на семью». Такое же, Как смерть Луизы, ее слабоумный сын, постоянные угрозы самоубийства отца. Часть этого странного проклятья, которое или убивает, или дает жизнь незавершенным существам. Смерть, уродство, безумие и я… последняя вспышка гнева Создателя, бесполезный осколок его творения.
Он выстроил всех по росту и стоит перед нами. Месье Ферри — наш преподаватель физкультуры в двух последних классах. По всему видно, что для него нет ничего важнее мускулов. Переходя от одного к другому, он осматривает наши бицепсы. У него голубые глаза, он хорошо выбрит, его спортивный костюм безупречен, кеды аккуратно зашнурованы. С волейбольным мячом под мышкой, он будто позирует незримому фотографу.
— Выйди из строя! Подойди! За сколько пробегаешь стометровку?
Он единственный из учителей говорит нам «ты». Для него спорт важнее любой философии. Главное — «здоровое тело», а не «здоровый дух». Обыкновенный мужчина небольшого роста, он смотрит на меня подозрительно.
— Твои показатели?
Я не знаю, что ответить. Бегаю я довольно легко, хотя и не ставлю школьных рекордов. Но для меня мучение бить по мячу, срывать кожу на ладонях, лазая по канату, прыгать в высоту. Его взгляд смущает меня, я чувствую себя худым и слабым. У моего соседа слева подбородок покрывается первым пушком, у того, который справа, — волосатые ноги.
— Ну что, Красавчик? Чем можешь похвастаться? Это прозвище останется за мной на целый год. Набравшись мужества, заявляю:
— Я не очень-то силен.
— Ну, хоть в чем-то?
— Ни в чем, месье учитель.
— Вижу. Следующий! Выйди из строя. На вид ты крепкий. Какие у тебя спортивные достижения?
Он как бы вычеркнул меня. Наплевать. Мне он противен. Я все равно предпочитаю оставаться вне игры. Меня от тебя тошнит. Тошнит. Тошнит. Я редко ругаюсь, даже про себя. Это что-то новенькое. Но его я презираю, и это меня успокаивает. Зато я видел Олимпийские игры в Риме, был рядом со спортсменами и могу на зависть всем рассказать кучу разных историй, которые можно услышать только по радио. Однако заработанный таким образом авторитет держится недолго.
После второго урока физкультуры месье Ферри входит в раздевалку. Я одеваюсь в углу, как всегда в стороне от других. Я не люблю скученности. Как ни в чем не бывало, он направляется ко мне и говорит вполголоса:
— Сделай так, Марен, чтобы ты переодевался один, а не вместе со всеми.
Я молча смотрю на него.
— Ты понял, Красавчик? Делай это, например, в душе.
И он быстро уходит.
Такое впечатление, что он боится меня, моего девичьего силуэта в его мальчишеской команде… Наверное, думает, что я заразный. И так всегда: как только надо раздеваться, меня удаляют, будто в моей тонкой талии, длинных ногах, немного округлой груди есть что-то неприличное. Но он не сможет меня унизить.
Я проглотил это оскорбление, как глотают слабительное.
Пока светло-зеленый лифт поднимает меня на девятый этаж, я смотрюсь в зеркало и вижу семнадцатилетнего юношу с девичьими глазами. Что же здесь такого? Нет, я не семейная драма. Семейная драма в другом, и она проявляется всегда внезапно. Как в тот вечер.
Папа колотит в дверь ванной, где я внимательно рассматриваю себя в зеркало. Меня очень занимает мой профиль, длина ресниц, гладкость кожи, малейший пушок над губой.
— Ты выйдешь наконец оттуда, черт побери?!
Я больше не забываю запирать дверь; ему это крайне не нравится, о чем он каждый раз мне напоминает. Но не сегодня. Сегодня он бросается к аптечке, яростно роется в куче разноцветных коробочек. У него очередной приступ. Занятый собой в ванной комнате, я пропустил начало ссоры и не понимаю, что случилось. Их было уже столько в последние месяцы! Я слышу прерывающийся, охрипший от крика голос отца. Он твердит, что не курит, не пьет, не ходит «по кабакам». Да, он не работает, но он болен…
— Во всяком случае, я тебя никогда не обманывал!
Простое утверждение или намек в адрес матери?
Она пожимает плечами и, как обычно, отсылает Франсуа играть в свою комнату, стараясь держать его подальше от семейных сцен. Меня никуда не отсылают.
Наоборот, я привилегированный зритель. В последнее время папа похудел, у него заострился нос, появились мешки под глазами. Всегда такой ухоженный, аккуратно причесанный, он очень изменился.
— Я знаю, что обо мне болтают в твоей семье… Мама стоит к нему спиной, но он обращается только к ней, и все его обвинения адресованы тоже ей.
— Не пожимай плечами, я знаю, о чем они говорят. Ты думаешь, я не догадываюсь, что они задумали? Для чего все эти встречи, шушуканье… Они созывают семейный совет, чтобы вынести мне приговор! Они считают, что я сумасшедший и меня надо запереть в больницу! Ведь так? Признайся, что это так!
Я сижу на кухне в углу и смотрю на огни порта. Недавно я видел, как снимался с якоря и уплывал в Южную Америку грузовой пароход. Суматоха на палубе, скрип тросов. Когда убрали трап, у меня защемило сердце. Еще один корабль уплыл без меня. Еще одна страна, которую я не увижу.
Руки отца с набухшими венами лежат на кухонном столе, как две больные птицы.
— Я не хочу в эту больницу! Ты меня слышишь, Жюльетта?
— Тогда возвращайся к врачу в парижскую клинику. Ты же знаешь, что без этого не обойтись. Тебе нужно лечиться, папа… Будь разумным.
— Мне плевать на твою клинику! Тебя устроило бы, если бы я исчез совсем, ведь так?
— Послушай, папа! Ты болен. Если мы говорили о больнице, то только потому, что нет другого выхода.
— Я не сумасшедший! У меня нейросимпатическое расстройство!
Бедный отец. Он бредит. Упивается медицинскими терминами.
Вдруг он резко отталкивает стол, встает, открывает балконную дверь. Вот он уже нагнулся над перилами на девятом этаже. На улице темно, лишь городские огни на западе создают вокруг его головы неясный ореол.
— Я могу прыгнуть, если захочу! Ты знаешь, исчезнуть очень легко. Раз! — и я внизу. И все, нет больше Пьера, от него останется мокрое место…
Он не сделает этого. Я не верю. Я крепко зажмуриваю глаза, сцепляю руки за спиной — тогда он не прыгнет. На прошлой неделе он угрожал нам тем же самым, свесившись через перила в лестничный пролет… Дедушка говорит, что он симулянт, дяди — что фигляр… Нельзя открывать глаза. Если я открою глаза, он прыгнет. Почему такая тишина? Его больше нет? Где мама?
— Мама!
Неужели мне придется увидеть его смерть? Он этого хочет? Меня пугает тишина.
— Мама!
Я напрасно зову, никто мне не отвечает. Она, наверное, закрылась в комнате с Франсуа, чтобы тому не было так страшно. А как же я? Почему она оставляет меня одного с этим канатоходцем, играющим со смертью? Я открыл глаза, чтобы понять, что несет эта ужасная тишина.
Он все еще на балконе. Раскачивается, вцепившись в перила, однако ноги его стоят на цементном полу. Я боюсь пошевелиться.
С балкона рядом выглядывает сосед и спрашивает, что происходит. Папа обрушивается на него:
— Что? Что вам надо? Вам интересно? Занимайтесь своими делами, я же не лезу в ваши!
Приступ прошел. Возвращается мама. Она немного бледна и протирает очки. Неужели она плакала?
