— А насчет квартплаты… Обсудим в следующий раз, когда вы придете.
По правде говоря, приходить я больше не собиралась. Что тут еще узнавать? И зачем?
— Ей несколько раз отключали электричество. А я про себя думала: для нее же лучше. Она пользуется электроодеялом… Это опасно…
Я представила себе, как она втыкает в розетку вилку с проводом от электроодеяла. Она и раньше любила всякие новшества, которые поначалу кажутся последним словом техники, а потом либо выходят из употребления, либо становятся чем-то обыденным. Я вспомнила, что в более благополучные для нее времена, когда мы жили в большой квартире у Булонского леса, кто-то принес ей ящичек, обтянутый зеленой кожей, и он работал как радиоприемник. Потом я поняла, что это был один из первых транзисторов.
— Посоветуйте ей не пользоваться электроодеялом.
Не так-то это просто. Послушалась ли она хоть раз в жизни доброго совета? Впрочем, теперь все равно поздно.
— Вы не знаете, как зовут человека, который к ней ходил?
У нее сохранилось его письмо трехмесячной давности, которое он прислал, заплатив за квартиру. В приоткрытую дверь я видела, как она роется в большой коробке с бумагами.
— Не могу найти… Все равно он, по-моему, не придет больше…
Скорее всего, ему она и звонила в тот вечер из автомата. Через двенадцать лет у нее каким-то чудом еще остался кто-то, готовый ей помогать. Но и его она ухитрилась оттолкнуть. Еще тогда, давно, когда меня звали Маленькое Чудо, она иногда целыми днями не выходила из своей комнаты, сидела там, отрезанная от мира, никого не желая видеть, даже меня, и наступал момент, когда я уже не знала, там она или бросила меня одну в этой огромной квартире.
— Какая у нее квартира?
— Две маленькие комнатки и кухня с душем.
Сто против одного, что матрас лежит прямо на полу, рядом с розеткой. Так удобнее включать электро-одеяло.
— Наверно, вам стоит подняться… Будет ей сюрприз, что кто-то зашел ее проведать…
Окажись мы с ней лицом к лицу, она бы даже не поняла, кто я. Она забыла про Маленькое Чудо и про все надежды, которые связывала со мной, когда придумала так меня назвать. К ее великому разочарованию, я не стала артисткой.
— Могу я вас кое о чем попросить? — Она покопалась в коробке и протянула мне конверт. — Это повторный счет за квартиру. Я сама не хочу ей нести — опять наорет.
Я взяла конверт и пошла через двор. Входя в подъезд А, я почувствовала где-то возле сердца тяжесть, которая мешала вздохнуть. Лестница была с бетонными ступеньками и железными поручнями, как в школе или в больнице. На каждой площадке из большого окна падал яркий свет, почти белый. Я остановилась на втором этаже. Дверь слева, дверь справа и еще одна посередине — все одинаковые, темные, деревянные, с фамилиями жильцов. Я надеялась отдышаться, но грудь сдавливало все сильнее, и я испугалась, что сейчас задохнусь. Тогда, чтобы успокоиться, я попыталась представить себе, какая фамилия написана у нее на двери. Настоящая или та, под которой она выступала? А может, просто «НЕМКА» или «ФАЛЬШИВАЯ СМЕРТЬ»? В ту пору, когда меня звали Маленькое Чудо и я возвращалась одна в дом у Булонского леса, я подолгу сидела в лифте. Он был обнесен черной решеткой, а чтобы войти, надо было распахнуть двустворчатую стеклянную дверь. Внутри был красный кожаный диванчик, окна со всех сторон, лампа под потолком. Настоящая комнатка. Именно лифт я помню лучше всего.
На третьем этаже грудь опять сдавило. Тогда я стала вспоминать ту лестницу, с толстым красным ковром и медными перилами. На каждой площадке всего одна дверь. Двустворчатая. Белая.
У меня закружилась голова. Я отошла подальше от перил, почти прижалась к стене. Но решила идти до конца. Мне вспомнилось, как мадам Валадье — нет, Вера — говорила про свою дочь: «Она гуляет в темноте, одна… Хочет потренироваться, чтобы не бояться…» Ну вот, и я так же. Буду подниматься дальше, дойду до двери Фальшивой Смерти и начну звонить короткими звонками, пока она не откроет. А когда откроет, я возьму себя в руки и скажу безразличным тоном: «Зачем вы пользуетесь электроодеялом… Это просто идиотизм…» И буду спокойно наблюдать, как ее лицо бледнеет и искажается от ярости. Я помнила, что ей не нравилось, когда с ней разговаривают о всяких будничных вещах, но то было во времена большой квартиры, когда она хотела быть таинственной.
Я дошла до пятого этажа. И опять увидела три двери, но уже совсем облупленные, как и грязно- бежевые стены. Под потолком горела электрическая лампочка на шнуре. На левой двери висел приклеенный скотчем квадратик бумаги в клетку, на котором было написано размашистым неровным почерком черными чернилами: БОРЕ.
Мне показалось, что я не наверх по лестнице поднялась, а опустилась на дно колодца. За двенадцать лет белая двустворчатая дверь превратилась в старую и обшарпанную, а золоченая табличка, где было выгравировано ГРАФИНЯ ОЛЬГА О'ДОЙЕ, обернулась клочком тетрадного листка с заурядной фамилией БОРЕ.
Я стояла перед дверью и не звонила. Часто, когда я возвращалась одна в большую квартиру у Булонского леса и звонила в дверь, никто мне не открывал. Тогда я спускалась вниз и шла звонить в кафе, чуть дальше по улице. Хозяин смотрел на меня ласково, посетители тоже. Судя по их взглядам, они знали, кто я. Наверно, поинтересовались у соседей. Однажды кто-то сказал: «Да это же малышка из 129-го». Денег у меня не было, и мне разрешали звонить бесплатно. Я входила в кабину. Телефон висел высоко, и мне приходилось вставать на цыпочки, чтобы набрать номер: ОТЕЙ 15–28. Но никто не отвечал у графини Ольги О'Дойе. На миг у меня возникло искушение нажать кнопку звонка. Я почти не сомневалась, что она откроет. Во-первых, квартира не так велика, чтобы трель звонка затерялась вдали, прокатившись по анфиладе комнат, как там, где был телефон ОТЕЙ 15–28. А потом, ее теперь мало кто навещает, и она наверняка ловит каждый звук, сулящий спасение от одиночества. Или еще надеется, что придет тот человек, который не приходит уже давно, — брюнет североафриканского типа… Но, может быть, приступы хандры и нелюдимости, нападавшие на нее, когда она подолгу сидела взаперти в своей комнате, усилились и участились за двенадцать лет.
Я положила конверт на коврик. Потом быстро спустилась вниз по лестнице, чувствуя, как с каждой ступенькой тает тяжесть в груди, словно я избежала страшной опасности. Во дворе я с удивлением обнаружила, что снова нормально дышу. Какое облегчение ступать по твердой земле, по безопасному тротуару… Только что, у двери, довольно было одного жеста, шага, чтобы утонуть в трясине.
...
Мне хватило мелочи на метро. В вагоне я рухнула на сиденье. Полное изнеможение и подавленность сменили эйфорию, охватившую меня, когда я вышла из подъезда А. Сколько я ни убеждала себя, что эта женщина, по прозвищу Фальшивая Смерть, не имеет ко мне больше никакого отношения и даже не узнала бы меня, столкнись мы с ней нос к носу, ощущение дурноты не проходило. Я проехала станцию «Насьон», где должна была сделать пересадку, и, поскольку мне снова стало трудно дышать, вышла на улицу.
Передо мной был Лионский вокзал. Стемнело, и стрелки больших часов показывали пять. Мне захотелось сесть на поезд и проснуться завтра утром где-нибудь на юге. Выйти из кирпичного дома, не позвонив в дверь, оказалось недостаточно, чтобы спастись. Мне нужно было как можно скорей уехать из Парижа. Увы, у меня уже не было денег на билет. Я отдала консьержке последнее. Что за бредовая идея — заплатить долги Фальшивой Смерти… Но я помнила, что в большой квартире у Булонского леса она звала только меня, когда ей бывало плохо. После многодневного отсутствия она вдруг появлялась с опухшим лицом и мутными глазами. Каждый раз в одно и то же время. В пять часов вечера. И в одном и том же месте. В гостиной с тремя ступеньками, покрытыми плюшем, которые образовывали что-то вроде эстрады, где она разбросала диванные подушки. Она лежала на подушках, закрыв лицо руками. И когда слышала, что я вхожу, говорила всегда одну и ту же фразу: «Помассируй мне щиколотки». Долгое время в Фоссомброн- ла-Форе я вскакивала по ночам. Во сне хрипловатый голос говорил: «Помассируй мне щиколотки». И
