— Проходи, садись.
Энрико Пессина сидел за столом под окном и ел из миски фасоль со свининой. Хозяин тоже жил в бараке, одном из двух, которыми владел. Он занимал в нем квартирку с отдельным входом, но маленькую и запущенную, как часто бывает у старых холостяков.
— Я не помешал? — Чезаре потерял часть своей уверенности и нервно теребил в руках шапку.
— Мешать ты мне не мешаешь, — сказал хозяин, продолжая жадно поглощать еду. — Мне редко случается есть в компании. Люди говорят, что я ем, как волк. Кому какое дело? Я ем три раза в день и ем то, что хочу. Они же… Хочешь, присоединяйся, — пригласил он парня за стол.
— Нет, синьор Пессина, спасибо. Я уже поел.
В другом случае Чезаре почувствовал бы, как у него слюнки потекли от такого лакомого блюда, но в этот момент язык присох к небу.
— Но не фасоль же со свининой, я думаю.
Со двора доносились голоса и уличный шум.
— Поленту, — признался он.
— Когда-то я ее тоже немало поел. Бывает, и сейчас иной раз попробую, чтобы вспомнить прежние времена. — Он отложил ложку, налил большой стакан красного вина из запыленной бутылки, выпил большими глотками и прищелкнул языком. Потом вытер губы тыльной стороной руки и шумно рыгнул. — Ну, давай, возьми стакан там, над раковиной. Я угощаю — выпей со мной.
Парень послушно подошел к раковине и взял стакан, по краю которого ползали мухи.
— Спасибо, синьор Пессина, — сказал он, возвращаясь к столу, за которым ел хозяин.
Тот налил ему на донышко немного вина, посмотрел испытывающе на парня, подумал и долил еще чуток.
— Садись и пей, — сказал он милостивым тоном.
Чезаре сел и поднес стакан к губам. Вино было хорошее, густое и сразу, с первого же глотка взбодрило.
— Ну как, ничего? — Пессина глядел с удовлетворением человека, совершившего милосердный поступок и ожидающего благодарности за него.
— Нормально, — согласился Чезаре, которому не хотелось слишком уж унижаться перед ним.
— Так-так, — протянул Пессина, слегка недовольный. — Ну и что же, дружочек, привело тебя ко мне?
— Я из-за платы. — Чезаре глотнул еще из стакана, но вино застревало у него в горле.
— Ты принес деньги? — спросил тот без церемоний.
— Я пришел сказать вам, что денег у нас нет.
— Это мне уже сказала твоя мать.
Пессина жадно продолжал насыщаться, словно не ел много дней.
— Я знаю.
Чезаре уже ненавидел его, но не за то, что он так отвратительно ел, а за то, что ломал комедию, в то время как все они по его милости могли очутиться на улице.
— Как бы там ни было, я дал вам два дня времени. — Он играл с ним, как кошка с мышью.
— У нас не будет денег и через два дня. За этот срок нам денег не достать.
— А что я могу сделать? — Пессина подмигнул своими маленькими припухшими глазками грабителя и пригладил седоватые усы.
— Подождите неделю. Максимум две недели. Разве это так много?
— Ты думаешь, если бы я мог, я бы этого не сделал? — Он вытер рот рукавом пиджака.
— Не знаю, — сказал Чезаре, хотя был убежден, что, если бы тот захотел, то мог бы ждать и два года. — Вы ведь богатый человек.
Энрико Пессина тяжело откинулся на спинку стула, достал тосканскую сигару, неторопливо обнюхал ее и наконец сунул в рот.
— Легко сказать, богат. Послушать, что про меня болтают, так здесь припрятаны мешки золотых монет, — сказал он, сладострастно посасывая дымящуюся сигару. — Хотя никто никогда их не видел. Грех, конечно, жаловаться на свою жизнь, и все-таки, ох… Говорят, что я занимаюсь ростовщичеством, плюют на землю, когда я прохожу, и отворачиваются в другую сторону. А потом сами же приходят ко мне и плачутся, чтобы дал хоть что-нибудь под залог. Я делаю свои дела. Я всегда возвращал заложенную вещь, когда мне отдавали долг. Но чего же они хотят? Чтобы я вечно одалживал бесплатно людям, которые никогда не возвращают долгов?
Пессина вытащил из жилетного кармана серебряные часы с эмалевым циферблатом и римскими цифрами. На крышке была выгравирована фигура женщины в тунике, с развевающимися волосами и повязкой на глазах. Он нажал на кнопку, крышка открылась, и механизм начал вызванивать приятную мелодию. Пессина поглядел на эмалевый циферблат, потом на парня, ожидая выражения изумления, но Чезаре притворился равнодушным.
— Но если человек не может… — возразил он. Он знал, в какой нищете живут эти люди, и не мог согласиться с хозяином.
— Ну что ж, конечно, — кивнул Пессина, разочарованно убирая часы. — Самый честный человек на свете не может заплатить долг, если у него нет денег. Но на это есть закон. Закон Божий и закон мирской. — Он продолжал курить свою тосканскую сигару, с видимым удовольствием попыхивая дымком. — Перед Богом все мы равны, но в нашем мире, запомни это, за все надо платить. Я не могу дать тебе что-то, если ты не дашь мне чего-нибудь взамен.
— Мы хотим заплатить. — Чезаре чувствовал глубокое отвращение к этому человеку, хотя и понимал, что зло было не в нем самом, а в каких-то несправедливых законах, по которым устроен сам мир. — Мы только просим отсрочки в две недели вместо двух дней. Какая вам разница?
— Это обычные отговорки, — ответил хозяин, пристукнув по столу кулаком. — Две недели превращаются в два месяца, а два месяца — в год. Хватит! Три месяца вы живете у меня в долг. Не хотите платить — отправляйтесь на все четыре стороны. Мои дома должны приносить доход. И мои деньги должны приносить плоды. — Он сдунул пепел с сигары и отпил немного вина. — Если ты крут — тебя ненавидят, но зато уважают. А если добряк — тебя презирают, хотя все твоей добротой и пользуются. Когда богач одаривает бедняков, он в конце концов и сам становится оборванцем.
— Только одну неделю. — Чезаре встал и с суровым видом ждал ответа.
— То, что я сказал твоей матери, то повторю и тебе. Через два дня или вы заплатите, или я выгоню вас.
Чезаре покраснел до корней волос.
— Сколько мы вам точно должны? — спросил он.
— За три месяца по восемь лир в месяц. Ровно двадцать четыре лиры.
— Вы получите ваши деньги, — сказал Чезаре с уверенностью.
— Вот это мужской разговор, — ухмыльнулся тот. — Для тебя ведь найти их — раз плюнуть.
Чезаре вышел на вечернюю улицу, полную шумов и приглушенных голосов. Над головой сияло звездное небо. Далеко, со стороны центра, ехал, позванивая, электрический трамвай. В последнее Рождество отец повез его покататься по городу и потратил на это десять чентезимо. Из окна трамвая он видел в тот вечер залитые огнями улицы и площади центра, ярко освещенные подъезды театров, окна кафе и ресторанов, где сидели богатые синьоры, которые могли потратить эти двадцать четыре лиры за один только день.
Сквозь освещенные окна домов он видел кругом безмятежную жизнь, которая не имела ничего общего с его тоской и отчаянием. Почему люди так равнодушны к бедам других? Он и сам много раз видел повозки, нагруженные чьими-то жалкими пожитками, катящие куда глаза глядят, и едва удостаивал их рассеянным взглядом.
Итак, он должен был за два дня раздобыть двадцать четыре лиры. Но где и как? Попросить в долг — об этом нечего и думать. Сэкономить — требовалось время. Из глубины темной улицы донеслись печальные звуки шарманки и скрип тележных колес. Звуки приближались, становились все громче, пока в свете фонарей не показалась лошадь, идущая размеренным шагом и запряженная в крытый цыганский фургон. На звук шарманки сбегались дети, прохожие останавливались, с интересом оглядывая необычную
