— Сначала сделай это, а там видно будет. — Она смотрела на него грустным и трезвым взглядом матери, имеющей умного и способного сына, который, однако же, плохо учится и потому никак не может закончить школу.
— Но если я найду постоянное место? — настаивал он.
— Я по-прежнему твоя жена, — сказала она. — Ведь ты прекрасно знаешь, что я люблю тебя.
— И все будет, как прежде? — он улыбался, но ему хотелось плакать.
— Знаешь, Немезио, что-то сломалось у нас, — искренне сказала она, — и притворяться, что все так же, как раньше, было бы нечестно. Это не значит, однако, что нельзя восстановить прежнее равновесие. Но тут пусть решает судьба. — Она в последнее время много читала и стала лучше выражать свои мысли. Этим она была обязана Немезио.
— Договоримся, что пока ты возвращаешься в Милан к своей матери, а как только я найду постоянную работу, я приеду за тобой.
— Как только ты найдешь постоянную работу, — уточнила она, — мы вот так же сядем за стол и снова поговорим об этом.
Мария ожидала, что будет труднее убедить его, и у нее возникло подозрение, а не скрывается ли за этой разумной уступчивостью неосознанное желание освободиться от семьи. Они спали в одной постели, но уже много дней не занимались любовью, потому что Марии, удрученной заботами, было не до этого, да и Немезио возвращался по вечерам слишком поздно. К тому же она боялась нового зачатия, помня историю его матери, рожавшей год за годом подряд двадцать лет.
На другой день, гораздо больше, чем у ребенка, вспухло лицо у самого Немезио, и явно не от полученных в драке ударов.
— Но… что это с тобой? — поразилась Мария.
Немезио схватился руками за голову и пошел к зеркалу.
— Я похож на Бенито Муссолини, — сказал он, выпятив грудь и жестикулируя точно так же, как этот диктатор во время своих речей в палаццо Венеция. — Смотри, какая мощная нижняя челюсть.
Это было так похоже и так смешно, что беспокойство на лице Марии сменилось улыбкой.
— Ты и в самом деле точно, как он, — согласилась она, разражаясь веселым смехом.
— Только Господь Бог может сломить неукротимую волю фашистов! — продекламировал Немезио, позируя перед зеркалом. — А люди и обстоятельства — никогда!
— У тебя тоже свинка, — сказала Мария, которая перед лицом такой смешной, но малоопасной болезни могла позволить себе пошутить. — Урсус, самый сильный человек в мире, сраженный коварной и страшной свинкой.
Ухаживая за мужем и сыном, она снова сделалась ласковой и заботливой, как всегда. Воспрянувший духом Немезио уже подумал было, что решение вернуться в Милан забыто ею. Но, как только врач объявил о том, что болезнь отступила, Мария без лишних слов собрала чемодан.
— Завтра я уезжаю, — заявила она.
И уехала на другой день с ребенком.
— Когда я найду место, — спросил он, провожая ее на вокзале, — ты вернешься ко мне?
— Когда ты найдешь место, мы поговорим об этом, — решительно отрезала она.
— Ты не женщина, — покачал головой Немезио. — Ты командир жандармов Ломбардо-Венето.
4
В Милане дышалось иначе, здесь был другой ритм жизни, другая атмосфера. Убожество и нищета здесь меньше бросались в глаза, точно растворялись в более широком и свободном пространстве. Марии казалось, что ветер большого города каким-то образом выветрил тревогу из души. Автомобили, трамваи, широкие витрины, которые отражали ее стройную фигуру, ставшую более женственной от недавнего материнства, доставляли ей неизъяснимую радость. Встреча с матерью была короткой и сдержанной.
Вера испытывала чувство радости и нежности, вызванные возвращением дочери, но не выказывала их даже с ребенком, которого, однако, тут же взяла под свою опеку. Это была встреча дочери, неудачно вышедшей замуж, и матери, ожесточившейся от горечи, разочарований и одиночества. Вера не удержалась, конечно, чтобы не упрекнуть дочь за ошибки, которые та наделала, но Мария все это предвидела и снесла довольно легко.
Она шла по виа Орефичи к пьяцца Кордузио, свободная и легкая, как воздух, готовая улыбаться всем прохожим, всем землякам. Это был отпуск, о котором она и не мечтала. Она как будто вновь стала девушкой, которая никогда не знала своего циркача, не знала замужества; даже то, что у нее есть ребенок, которого она оставила в надежных руках матери, казалось сейчас пустяком.
На просторе пьяцца Кордузио она окинула взглядом великолепный ансамбль зданий, принадлежавших страховым и банковским компаниям, — этим своего рода храмам коммерции. На виа Данте полюбовалась башней Филарете над замком Сфорца и, выйдя из Кайроли, повернула направо к Форо Бонапарте.
Здесь она остановилась перед старинным особняком и позвонила в блестящий медный колокольчик, приделанный к косяку массивной двери из черного дерева. Медная дощечка с выгравированной на ней изящным курсивом фамилией «Лемонье» была такой блестящей, что в нее можно было смотреться, как в зеркало. Мария приблизилась, чтобы проверить, в порядке ли волосы, но от ее дыхания дощечка запотела, не позволив ей как следует рассмотреть себя.
Дверь открылась, и на пороге ее встретила молодая служанка в черном атласном платье, белом переднике, отороченном кружевом, и крахмальной наколке на голове. Опрятная, с живым взглядом, слегка вздернутым носиком и крепкого сложения, эта девушка была образцом настоящей служанки, какой и следовало быть во всем, до мелочей.
— Я бы хотела поговорить с синьорой Лемонье, — сказала Мария напористым тоном, сознавая, что ей нелегко будет добраться до хозяйки.
— Она назначила вам встречу? — Этот прямой вопрос прозвучал как объявление войны.
— Нет, — уверенно ответила она, — не назначала, но думаю, что синьоре будет неприятно узнать, что я приходила и не имела возможности увидеть ее. — Она вспомнила Немезио, его находчивость, достойную авантюриста, его постоянные выходки; этот пустомеля и задира кое-чему ее научил.
— Синьора вас знает? — нерешительно уточнила горничная, уже готовая сдаться.
На Марию это подействовало ободряюще.
— Если бы это было не так, — сказала она, одаряя девушку ослепительной улыбкой, — разве стала бы я докучать ей?
— Проходите, — пригласила горничная, пропуская ее, — я посмотрю, может ли синьора принять вас.
Мария вошла и оказалась в просторной прихожей, которую особенно украшал овальный диван голубого бархата. По углам в огромных кашпо того же цвета стояли пышные ухоженные цветы. Два больших змея из синего китайского фарфора казались экзотическими стражами у двери. Это дивное сочетание голубого и зеленого навело Марию на мысль о прихожей в раю.
Впервые она входила в дом с парадного входа. Когда прежде разносила заказы из шляпного магазина по богатым домам, то всегда пользовалась служебным входом. Ее нынешнее появление с главного входа было равносильно вызову: она приходила не как просительница, не как девушка на посылках, а как знакомая к знакомой — ведь мадам Лемонье всегда выказывала ей свою симпатию и благосклонность.
— Будьте добры сказать ваше имя, синьорина? — спросила ее горничная.
— Синьора, — поправила Мария, решившая воспользоваться этим своим преимуществом. — Скажите мадам Лемонье, что Мария, модистка, хотела бы поговорить с ней.
Служанка изменила выражение лица и окинула ее уничтожающим взглядом.
— Модистка, — повторила она, глядя ей прямо в лицо и покачивая головой. Этим взглядом она показывала, что модистке не следовало входить с парадного входа.
— Модистка, — вызывающе улыбнулась Мария и без приглашения уселась на бархатный диван, тем самым весьма затрудняя желание прислуги выдворить ее.
