сделался недавно поставщиком королевского двора, и пригубил, не почувствовав, впрочем, вкуса.
— Но кто сказал, что война обязательно будет? — возразил Пациенца, у которого были свои соображения на этот счет.
— Они будут воевать, — сказал Чезаре с уверенностью. — Они вообразили себя пупом земли, они несгибаемы и жестоки, и люди верят им. Они то, чем человек с улицы хотел бы быть и сам. Они говорят те слова, которые он хочет слышать от них, они делают то, чего он ждет от них. Они мнят себя мужчинами, а толпа для них — женщина. Мужчина со своей толстой штукой, красуясь, стоит на подмостках, а женщина — на площади, благоговейно взирая на него, потому что иногда он доставляет ей наслаждение.
Мария, которая хлопотала возле стола, уловила грубый смысл этого сравнения и покраснела.
— До тех пор, пока будет длиться это подобие любви, — продолжал хозяин дома, — наши нынешние правители могут быть относительно спокойны. Но, когда толпа очнется и почувствует себя обманутой, оскорбленной, изнасилованной, она бросится на них, чтобы разорвать их на части. Вот так, дорогой Пациенца. Но они все-таки будут воевать, даже если Англия поведет себя миролюбиво.
Здесь речь Чезаре снова приобрела привычную конкретность, и гость решил, что последнее замечание основывается, по-видимому, на верных известиях, полученных хозяином из первых рук. Но это было не так: Больдрани мало доверял такого рода известиям, опираясь больше на свою интуицию и пророчества бессмертной Сибилии, к которой изредка и сейчас еще заходил.
— К войне подталкивают корпорации и бюрократия, — заметил юрист, переводя разговор на привычную тему.
— Конечно, — ответил Чезаре, — со всеми пороками первых и недостатками второй. — Прервав на минуту разговор, он отведал ризотто с видом знатока. Было в этом блюде сегодня что-то особенное, да и стол накрыт с необычной тщательностью. — С другой стороны, — продолжал он начатую тему, — мы не можем не иметь связей с Римом. Кредиты, товарообмен, коммерция — все движется, лишь толкая колеса государственной машины. И потому мы все ближе к войне. Гитлер идет на Прагу, наплевав на всех и на все, а мы тут вытягиваемся перед Муссолини, потому что он опирается на большинство.
Большие окна столовой светились солнцем, снаружи задувал легкий весенний ветерок, Мария поставила на стол красивые сервировочные тарелки севрского фарфора, обнаруженные ею на дальней полке в буфете — похоже, ими даже никто не пользовался.
— Я все-таки надеюсь, — возразил Пациенца, невольно, когда хозяин упомянул Муссолини, притронувшись рукой к своему трехцветному фашистскому значку, который он постоянно носил на лацкане пиджака. В который уже раз он позавидовал Чезаре, который мог позволить себе не носить этого почти обязательного для всех других знака.
— Конечно, — примирительно сказал Чезаре. — Но в то время, как немцы толкают нас в Африку, мы стараемся не терять из виду Европу и весь остальной мир. Здесь мы возвращаемся назад. Потому что политика Криспи, девиз которой «Триполи — любовь моя», давно свое отжила.
На большом блюде, которое она держала с непринужденностью опытной официантки, Мария подала им телячьи котлеты с картофельным пюре. Несколько минут мужчины ели молча, слышалось только звяканье вилок о фарфоровые тарелки. Отойдя в сторонку, она с удовлетворением обозрела результат своих трудов. Скатерть сияла исключительной белизной, на буфете в изысканной вазе стоял букет алых роз. Жаль только, что занавеси и обивка уже несколько выцвели, старая люстра не гармонировала с обстановкой, а потолок кое-где потемнел.
Неспешно поглощая телячьи котлеты, Чезаре знал, что Пациенца первым не спросит, зачем он его пригласил. Его самый умный и верный сотрудник полностью оправдывал свое давнее прозвище — терпения и выдержки ему было не занимать. Но, прежде чем сообщить ему о своих планах, Чезаре сам хотел расспросить адвоката о кое-каких очень важных, хотя и личных делах.
— Так ты в самом деле решил жениться? — спросил он, отложив в сторону вилку и берясь за салфетку.
Мария сразу насторожилась — наконец-то они заговорили о понятных ей вещах.
— Я, кажется, уже говорил тебе, — ответил адвокат, сдержанно улыбнувшись.
— Если я скажу, что ты совершаешь ошибку, ты ведь все равно меня не послушаешь, — проговорил Чезаре ворчливо.
— Пожалуй, — согласился Пациенца с обезоруживающей улыбкой.
— И все-таки я тебе это говорю. — Больдрани потянулся за бутылкой и снова налил ему и себе вина.
— Все дело в том, что тебе трудно меня понять, — сказал адвокат, который был на редкость невзрачным мужчиной и знал это. — Ты имел всех женщин, которых хотел. Тебе достаточно сделать знак, чтобы любая стала твоей. Если бы каждая женщина, на которую я взгляну, бросалась мне в объятия, я бы, наверное, тоже рассуждал, как и ты. Возможно, я бы в таком случае женился на первой, которая говорит, что любит меня до безумия.
Мария, которая слышала весь этот разговор, была удивлена не столько известием о будущем браке адвоката, сколько той славой обворожительного мужчины, которой, оказывается, пользовался Чезаре Больдрани. Какие-то слухи до нее доходили, но прежде это никоим образом ее не касалось. Чезари Больдрани — обворожительный мужчина? Как же так, ведь ему уже за сорок, подумала она. Но с другой стороны, и вправду, есть что-то особенное в его пронзительном голубом взгляде, который то светлел, то темнел в зависимости от настроения, в его строгом и решительном лице, которое улыбка так приятно молодила. И все же для того, чтобы сразу бросаться в его объятия, этого, по ее мнению, было еще недостаточно. Мысленно она осудила тех женщин, о которых говорил Пациенца. Вернувшись в столовую с блюдом сицилийских вафельных трубочек, которые специально для гостя доставили из кондитерской Маркези, она услышала продолжение разговора.
— Почему бы тебе не подумать еще немного, — предложил Чезаре. — Вообще-то я видел ее в театре в одной комедии пару недель назад, и играла она неплохо. Но ведь этого еще мало.
— Она очень жизнерадостная, Чезаре, — сказал адвокат с застенчивой улыбкой. — Она избавляет меня от тоски. Когда я рассказываю свои глупые историйки, она одна смеется. Она дарит мне радость. Чего еще требовать от женщины?
— Ну, тогда женись, — сказал Больдрани примирительно, но таким тоном, каким говорят «повесься».
— Чтобы сказать «да», достаточно одного мгновения, — вздохнул Пациенца, беря вафельную трубочку. — Ты помнишь, однако, откуда я родом, — заметил он, намекая на сладости.
— Это ее инициатива, — признался Чезаре, указывая на Марию. — У меня память слаба на такие вещи.
Адвокат рассыпался в благодарных любезностях, а она от смущения не знала, что и ответить. «Да что уж там. Не за что», — только и смогла она сказать.
— Надо полагать, ты не приедешь в Неаполь на нашу свадьбу, — спросил он у Чезаре, хотя заранее знал ответ.
— Естественно, — закрыл эту тему тот. — А ты через восемь дней отправляешься в Нью-Йорк. Я на тебя там серьезно рассчитываю.
— С женой? — спросил Пациенца на всякий случай. Путешествуя один, он смертельно скучал.
— С кем тебе хочется, — ответил Чезаре, — лишь бы именно в этот день. Я уже заказал тебе каюту на «Графе Савойском», о деталях договоримся потом.
— Хорошо, — согласно кивнул Пациенца. — После свадьбы я буду готов.
— Уже несколько лет как мы ведем дела с Манхэттен сентрал, — заговорил о делах Чезаре. — Пришло время посмотреть, что осталось в сетях.
— Должно быть, неплохой улов, — с уверенностью сказал Пациенца. — С тех пор как Вильям Киссам перебрался во Францию, оставив все в руках Моргана, он потерял там кредит.
— Вандербильды, — заметил Чезаре, — тешат себя иллюзией, что могут сохранить свою империю только потому, что зовутся Вандербильдами. Но это не так. На них готовы наброситься все. Мы уже запустили одну руку в пирог; пора запустить и другую. Мы вынуждены действовать так, а не иначе, ибо не можем заменить голову тому, кто заправляет сегодня у нас. Итальянские войска уже заняли Албанию, а я хочу, чтобы ты вернулся еще до последнего звонка. Нет никого, кто бы мог заменить мне тебя.
