— В Париже.
— В Париже. А у кого?
— Это мне неизвестно.
— Значит, он вам никогда не писал?
— Один раз.
— Каков был обратный адрес?
— До востребования. Двенадцатый округ Парижа.
— Ага. А перед отъездом он вам ничего не сказал?
— Ничего.
— Вы жили в Модене?
— Да.
— И естественно, сблизились с людьми, друзьями вашего мужа. Товарищами вашего мужа, — уточнил он.
— С очень немногими.
— Вы получали письма из Парижа?
— Одно.
— Только одно письмо?
— И больше ничего, — подтвердила Мария, чувствуя, что спокойствие, которое не покидало ее до сих пор, понемногу уходит. — С ним случилось что-нибудь? — с беспокойством спросила она.
Чиновник только и ждал этого, чтобы ввести в оборот классическую фразу из своего репертуара:
— Здесь вопросы задаю я, — заявил он с видимым удовольствием. — А вы, — сменил он тон, намекая на ее заметную беременность, — в каких отношениях вы с вашим мужем?
— Не понимаю. — Мария покраснела от негодования.
Зазвонил телефон, чиновник дал ему прозвонить пару раз, небрежным жестом сорвал трубку и поднес ее к уху.
— Алло! — гаркнул он и тут же побледнел, раскаявшись в своем вызывающем тоне. — Да, ваше превосходительство, — сказал он через несколько секунд. — Нет, ваше превосходительство. — Во время пауз его маленькие тусклые глазки бегали в попытках осознать, какую же выбрать линию поведения, и начинали посматривать на Марию с явным уважением. — Она здесь, передо мной, ваше превосходительство. — Но что за чушь ему сказали эти олухи из ОВРА: конечно, не прислуга. — Слушаюсь, ваше превосходительство!
Чиновник осторожно положил трубку на аппарат. Он сразу забыл про свои болезни и попытался привести в порядок свой затрапезный серый костюм; нервно пригладил рукой редкие на почти голом черепе волосы.
— Очевидно, — начал он, поднимаясь, — мои люди, как говорится, перестарались, синьора. — Он счел за благо приветливо улыбнуться, но только ухудшил дело: уродливый стальной мост поддерживал у него во рту то немногое, что осталось от зубов.
— Похоже, они у вас плохо воспитаны, — поправила его Мария, ощутив за всем этим сильную руку Чезаре Больдрани, направлявшую того, кого чиновник безлично называл «ваше превосходительство».
— Естественно, я приму меры, — пообещал чиновник, пытаясь спасти свое лицо, хотя, будь на то его воля, он засадил бы ее в тюрьму. Эти бунтари, связанные с верхами, опаснее всех прочих.
— Я могу идти? — спросила Мария.
— Ваш… — сконфузился он, но тут же исправился. — За вами скоро приедут. Нужно уладить некоторые формальности. — Он ходил вокруг нее, виляя хвостом, как комнатная собачонка.
Чезаре Больдрани появился через пять минут, и сотрудник тайной полиции рассыпался перед ним в извинениях. Но Больдрани даже не взглянул на него. Он сразу подошел к Марии и взял ее за руки.
— Ничего не случилось, — сказал он. — Поезжай домой. Вернее, не домой, а прямо в Караваджо. На улице ждет Пациенца, он сам отвезет тебя. Ты должна успокоиться и отдохнуть. А мне нужно утрясти кое- какие формальности.
— Я спокойна, — сказала она, улыбаясь. Этот властный и уверенный человек, перед которым открывались все двери и склонялись все головы, был для нее прообразом будущего того ребенка, которого она носит под сердцем. Да, он будет Больдрани; и судьба улыбнется ему.
— Они с тобой плохо обошлись? — поинтересовался Пациенца, пока вез на своей «изотте фраскини» в Караваджо.
— Нет, — ответила она. — Я бы этого не сказала. Они были невежливы, это да, и спесивы. Но почему они забрали меня?
— Они подозревали тебя в политических связях с твоим мужем.
— Они приняли меня за прислугу, — нахмурилась она.
— Да нет, — солгал он. — Они так со всеми поступают.
Шикарный лимузин подкатил к вилле.
— Какими судьбами? — весело спросила Аузония, открывая Марии дверцу. И, не давая ей раскрыть рта, продолжала: — Дай-ка я на тебя посмотрю. Ага, располнела. Когда же появится малыш?
— Через месяц, — сказала Мария, — может, дней через двадцать.
— Ты хорошо сделала, что приехала сюда, — одобрила та. — Надолго останешься?
— На несколько дней, я думаю. Это мы еще не решили. — Светило солнце, и воздух был полон весенних красок и ароматов.
— Ты не устала? — в своей заботливости Аузония была готова внести ее в дом на руках.
— Нет, хочу немного пройтись. — Мария пошла по усыпанной гравием дорожке, забыв про Пациенцу.
— Я вернусь в город, — предупредил ее адвокат.
— Ой, извини, Миммо, — сказала она, остановившись. — Мой эгоизм непростителен. Я думаю только о себе.
— Кажется, этим грешат все женщины на сносях. Как видишь, я тоже в этом немного разбираюсь. — Ему бы понравилась такая жена, как эта, гордая своим материнством.
— Ты не останешься с нами? — спросила Мария.
— У меня дела в Милане. Мне очень жаль. И потом, сегодня вечером я должен ехать в Рим.
— Едешь за границу, — пошутила она.
— К сожалению. — Он любил Рим, но ненавидел министерства, по которым вынужден был там скитаться.
Когда машина Пациенцы исчезла в глубине аллеи, Мария переоделась, разобрала вещи в своей синей комнате и обошла вместе с Аузонией дом. Потом направилась прямиком на лужайку нарциссов, которую Романо разбил по поручению хозяина с большим искусством. Ее красивое платье нежным голубым пятном словно светилось на этом душистом желто-зеленом море, которое ласкал теплый апрельский ветерок.
Такой и увидел ее Чезаре, возвращаясь из города. Мария кинулась ему навстречу. Она была счастлива, как никогда, и вся светилась под этим утренним солнцем на лугу из нарциссов, с ветром в распущенных волосах. Она была счастлива подарить сына этому человеку — теперь у нее не было больше сомнений: ребенок, который должен вот-вот родиться, был именно от Чезаре.
Задыхаясь, она бросилась ему на грудь.
— Я рада, что ты здесь. — Она тяжело дышала, прижимаясь к нему, но было что-то необычное в нем, какой-то странный холодок. Она хотела прильнуть к нему, но натолкнулась на абсолютное равнодушие.
— В чем дело? — спросила она тревожно.
— Почему ты не сказала мне, что твой муж был в Милане в июле? — Этот вопрос, заданный ледяным тоном, точно удар, обрушился на нее. Ребенок резко зашевелился, и Мария почувствовала внутри боль и страх.
— Потому что ты меня об этом не спрашивал, — отпарировала она. Ветер упал, нарциссы побледнели, и не было больше аромата цветов. Небо на западе заволокло облаками.
— Я ненавижу ложь, Мария. — Лицо мужчины было бесстрастно, только шрам на щеке побелел.
— Я всегда говорила правду, — сказала она, сама поверив в собственную ложь. Пути назад у нее не было. Мохнатый шмель жужжал у нее перед лицом, но она не шевелилась.
