прекрасно понимала, как трудно им будет жить без кормильца, и уже собиралась принять это первое проявление участия, хотя оно и поступило из сомнительного источника. Но Нэнси опередила ее, она протянула руку, положила свою маленькую ладонь на конверт, затем подвинула его к Хосе.
– Нам ничего не надо. Спасибо.
Хосе вопросительно посмотрел на Аддолорату, чтобы понять, одобряет ли она поведение дочери.
– Да, она права. Нам ничего не нужно, – подтвердила женщина, поднимаясь и давая тем самым понять, что гостю пора уходить.
Хосе покачал головой в знак прощания и улыбнулся, его растрогала непримиримость девочки, по- видимому, она решала здесь за всех, она приняла на себя ответственность за семью.
– Тебя зовут Нэнси, правда? – спросил Хосе.
– Нэнси.
– Послушай, Нэнси. Какие бы у тебя ни возникли трудности, обращайся ко мне. Я всегда в своем спортивном зале. – Он протянул ей визитную карточку. – Спортивный зал. Запомни. Доминичи. На Бродвее все знают. – Великан взял конверт, положил во внутренний карман куртки, встал, попрощался и направился к выходу.
– У каждого в жизни бывает момент, когда нужен друг. В такой момент можешь на меня рассчитывать.
Аддолората закрыла дверь за улыбающимся гостем и, рассерженная, повернулась к дочери.
– Что ты вздумала? – зло спросила она. – У нас считаные гроши, слезы на глазах не высыхают, а ты отказалась от помощи, которая, к твоему сведению, нам полагается.
Сэл встал рядом с Нэнси, выражая тем самым свою солидарность с сестрой. Нэнси почувствовала себя униженной и, расстроенная, опустила голову. Она думала, что выразила волю матери, оказывается, это не так.
– Папа не захотел бы, чтобы мы имели дело с такими людьми, – оправдывалась она.
– Что ты знаешь о людях?! Ты – девчонка, ты ничего еще не понимаешь, – Аддолората вздохнула, словно всхлипнула. – Ты подумала, что, кроме этих денег – платы за гибель отца, у нас ничего нет?
– У нас есть дядя Тони, – возразила Нэнси. – Он наш крестный, он поможет нам.
Материнская рука тяжело и сухо, словно горсть камней, обрушилась на лицо дочери. Нэнси все так же непроницаемо смотрела на мать, только на щеке ее огненно отпечатался след материнской ладони. Аддолората ожидала бурной сцены, криков и слез дочери, но Нэнси даже не пошевелилась, и тогда сама Аддолората разрыдалась.
Она упала в кресло – слезы струились по ее лицу.
Сэл подошел к матери и обнял ее, Нэнси приблизилась к креслу. Оба понимали, что мать в отчаянии от горя, и ее плач взывал к их прощению. Никогда раньше Аддолората не поднимала на детей руку.
– Все хорошо, мама, – успокаивала Нэнси, прижимаясь к ней.
– Отдохни немного, успокойся, – уговаривал сын.
Мать подняла прекрасное даже в горе лицо.
– Будем жить, крепко держась за руки, – она поцеловала детей. – Но запомните оба то, что я сейчас скажу. Никогда больше не произносите имени вашего крестного. Тони Кроче не существует. Его никогда не было. Мы сумеем справиться сами. Все будет хорошо. – Материнские слова звучали непререкаемо, словно клятва, и дети так их и восприняли.
Нэнси и Сэл любили мать и признавали за ней право решать за них. Они не задали ни одного вопроса.
10
Серебристый «шевроле» подкатил к тротуару и остановился перед светящейся вывеской «Вики клаб». Подобострастная улыбка швейцара, адресованная гостю, выходившему из лимузина, повисла в воздухе, словно флаг. Швейцар узнал Альберта Кинничи и его свиту. После того, что случилось у отеля «Плаза», никто не ожидал увидеть в таком оживленном месте людей «семьи» Кинничи. И меньше всех самого Бриллианта Ала. По правилам игры все совершеннолетние мужчины обеих «семей» должны были скрываться в тайных убежищах. Кровопролитие у отеля «Плаза» было равносильно объявлению войны. Было уже за полночь, неожиданно гроза разразилась над городом. Швейцар услужливо раскрыл над Альбертом Кинничи зонт, по спине у него пробежали мурашки, он подумал о бесславной кончине своего коллеги из «Плазы». Теперь может наступить и его черед.
– Дерьмовая погода! – выругался босс, швырнув на руки яркой девице в гардеробе свой плащ, и громко чихнул. Сопровождающие, два телохранителя с пистолетами под пиджаками, и зять Кинничи, Джо Ла Манна, его правая рука и преемник, окружили его. Их крепкие атлетические тела составляли странный контраст с жалкой фигурой босса. Это был исхудавший маленький старик с сухим невыразительным лицом, впалыми щеками, темными водянистыми глазами, под которыми набрякли морщинистые мешки. Низкий и хриплый голос заядлого курильщика часто прерывался приступами сильного клокочущего кашля.
Гардеробщица заметила только часы на тяжелой массивного золота цепочке и бриллиант в кольце величиной с орех на мизинце правой руки. Этого для нее было достаточно, чтобы отнести посетителя к разряду достойных внимания клиентов. А когда он положил ей в руку пятидесятидолларовую банкноту в обмен на красную гвоздику, которую она вставила в петлицу его пиджака, женщина не сомневалась, что это самый обаятельный человек, который когда-либо ей встречался. Ее память хранила голодных грубых охальников, которые пользовались ею в спешке без единого ласкового слова, им и в голову не приходило ухаживать, ее брали на штабелях бревен на складе лесопилки, где она работала в селении Вермонта. Самые вежливые звали ее «сладкая Лилиан», но и они брали ее стоя, вздрагивая и пыхтя, потом отвешивали ей шлепок по заду с восклицанием «ты самая прекрасная задница в округе!». Эти примитивные пыхтения дразнили ее сексуальный аппетит. Но хоть бы кто-нибудь из них догадался бы угостить ее мороженым, не требуя ничего взамен. Вот почему она восприняла Бриллианта Ала как самого обаятельного мужчину.
Прежде чем компания направилась к своим местам, раздался неизменный музыкальный сигнал и появился сам Виктор Портана, безупречный в своем черном, сшитом на заказ, смокинге, гостеприимный и вежливый, как и положено безукоризненному хозяину дома.
– Привет, Альберт! – приветствовал он, обнажая зубы – шедевр стоматологической техники. Виктор Портано, шестидесяти пяти лет, ровесник Альберта Кинничи, выглядел лет на двадцать моложе.
Альберт обнял его, чуть не спалив неизменной сигаретой рукав смокинга.
– Выглядишь превосходно! – заметил Кинничи не без зависти.
– Ты тоже сопротивляешься, – попробовал ответить на комплимент комплиментом Виктор, но ложь его прозвучала неубедительно.
– Дерьмово выгляжу. И это заметно… – раздраженно махнул рукой старик, прежде чем его снова стал сотрясать удушливый приступ кашля.
Виктор проводил друга к столу в уголке зала, телохранители и Джо Ла Манна предусмотрительно разместились за соседним столом. Влиятельные мужчины и элегантные женщины занимали центральные столики. Джаз-оркестр играл самые известные классические мелодии своего репертуара. Виктор сел рядом с другом. Они оба росли в Литл Итали на Малберри-стрит, – сыновья бедных сицилийских эмигрантов, с детства привыкшие к борьбе за выживание. Вынужденные пробивать себе дорогу, они действовали толково и ловко.
Альберт Кинничи в то время был бесстрашным и сильным, он умел настоять на своем и много раз вступался за Виктора, не признававшего насилия, и особенно беззащитного перед нападками наглецов из их квартала. Альберт ценил в нем ум, прекрасный голос, удивительную музыкальность. Став взрослыми, оба они добились успеха: Виктор стал известным исполнителем лирических песен, Альберт – воротилой преступного мира, блистательным менеджером ростовщичества, азартной игры, проституции. Виктор переехал в Голливуд и снимался в фильмах-мюзиклах, пользовавшихся успехом, он был трижды женат, у него было несметное число детей и автомобилей, он совершал турне по Европе и даже заехал как-то в Трапани, на родину своих родителей, где ему устроили триумфальный прием.
Альберт все время жил в Нью-Йорке, женился один раз. Жена его, Кармела Анфузо, обожала своего мужа и родила ему четырех дочерей. У него было не поддающееся счету число любовниц и девушек из собственных домов терпимости, но, как ни странно, сифилисом его наградила дамочка из почтенной буржуазной семьи. Но до поры до времени сам Альберт не подозревал, что болезнь уже гнездилась в нем –
