В эти полуденные часы горячее сентябрьское солнце безжалостно опаляло дома и пересохшие поля. Ослепительные лучи пробивались сквозь жалюзи в гостиной, от них не спасали белые кружевные шторы, и на ковре причудливо переплетались свет и тени. Дон Антонио дал волю чувствам, а Шон с необыкновенной любовью и нежностью думал о Нэнси.
Старик поставил чашечку на стеклянный столик, покрытый кружевной салфеткой, и торжественно произнес:
– Мими Скалиа мне за это заплатит!
– Лучше поскорей уладить дело! – посоветовал ирландец.
– Немедленно! – отозвался дон Антонио, в негодовании сжав кулаки.
– Но сначала надо его найти, – спокойно заметил Шон, наполняя стакан водой со льдом из графина.
Сицилиец налил себе еще чашечку кофе из неаполитанской кофеварки и произнес:
– Считай, он уже у нас в руках.
Шон удивился, как быстро сменилась равнодушным спокойствием глубокая скорбь дона Антонио. Ни в голосе его, ни во взгляде не осталось и тени волнения.
– А я думал, Мими сбежал, – сказал ирландец.
– На какое-то время он скрылся. Но сегодня утром, когда ты ушел, я послал человека для переговоров со Скалиа.
– Для каких переговоров?
– Он готов встретиться на нейтральной территории, предлагает большую компенсацию за нанесенный ущерб. Говорит, что раскаялся и готов искупить свою вину.
– А что просит взамен?
– Жизнь… – Антонио Персико взглянул на Шона, и холодная улыбка появилась на губах сицилийца.
– Ты ему веришь? – спросил ирландец, раздумывая, как бы поступил в такой ситуации Фрэнк Лателла.
– Лжет, мерзавец, – без колебаний ответил Персико.
– И что будем делать?
– Встретимся с ним!
– Для переговоров?
– Вытянем из Скалиа все, что возможно, а потом навсегда закроем ему рот. Живой он опасен, ты с него глаз не спускай. Я-то его игру разгадал. Он Фрэнку враг, врагом и останется. И кто знает, почему… – добавил старик.
Осторожно постучали в дверь.
– Кто там? – спросил дон Антонио.
В комнату заглянула служанка и доложила о приходе гостя:
– К вам господин сержант полиции.
Сицилиец обменялся взглядом с Шоном и распорядился:
– Пусть войдет. – С неожиданной быстротой старик поднялся из кресла и бросился навстречу визитеру, протягивая руку.
– Я пришел выразить соболезнования, – начал сержант полиции.
Высокий крепкий мужчина с шапкой седых волос, крупным носом и приветливым взглядом голубых глаз, сержант Марио Коломбо напоминал сельского священника. Он родился в Ломбардии, но уже много лет жил и работал на Сицилии. Сержанту оставалось совсем немного до пенсии, он рассчитывал провести остаток дней спокойно, рядом с женой (детей им Бог не дал), здесь, на берегу чудесного моря, среди этих таинственных и непонятных людей, которых он полюбил.
– Горе, такое горе! – скорбно вздохнул дон Антонио и предложил гостю сесть. – Завари сержанту кофе покрепче! – приказал хозяин служанке.
– Извините за мое вторжение в такой момент, дон Антонио! – сказал полицейский, усаживаясь рядом со стариком на диванчик.
– Вы знакомы – синьор Мак-Лири, мой американский покупатель, – представил Шона дон Антонио.
– В таком маленьком городке, как наш, ни один иностранец не останется незамеченным, – улыбнулся сержант, разведя руками.
– Так в чем же дело? – спросил Персико, делая вид, будто бы не понимает, зачем пришел полицейский.
– Момент, конечно, неподходящий, но ведь убили двоих. А бедный Вито был не чужим в вашей семье.
Дон Антонио понимающе кивнул головой. Он знал: сержант имел право вызвать его в свой кабинет и оценил деликатность полицейского, который прекрасно понимал, что его сегодняшний визит совершенно бессмысленнен.
– Может, вы, дон Антонио, припомните какие-нибудь полезные для следствия детали? – спросил сержант, отлично зная: от старика ничего не дождешься.
– Ошибка, конечно, ошибка! – вздохнул хозяин. – Я – честный коммерсант, торговлей занимался и Вито. Руки у мальчика были чисты. Боже! Сердце мое разбито…
– Ничего не припомните? Какую-нибудь мелочь… Подозрительный факт…
– Ничего, ничего не знаю, – со слезами на глазах простонал дон Антонио.
Сержант допил кофе, распрощался и встал. И с помощью пыток полиция не добилась бы от старика большего.
– Не исключено, дон Антонио, что следователь захочет поговорить с вами, – заметил полицейский.
– Я всегда в распоряжении правосудия, господин сержант, всегда!
Пожимая руку синьору Персико, сержант добавил:
– Вспомните что-нибудь – обращайтесь ко мне, вы знаете, где меня найти.
– Обязательно, обязательно! – И крепкое рукопожатие полицейского и старика скрепило взаимную ложь.
7
Нэнси видела, как Шон вышел из дома дона Антонио. Он ее не заметил, и она осторожно пошла за ним.
Ирландец отправился к морю по тропе вдоль низкой, сложенной из камней ограды. В свете луны длинные тени казались серебристыми. Шон поднял несколько камешков и бросил их в воду, как делал когда-то мальчишкой на Лонг-Айленде. Чуть заметные, спокойные, волны с шелестом лизали прибрежный песок.
Нэнси решила больше не прятаться, сняла босоножки и молча подошла к Шону.
– Зачем ты за мной ходишь? – спросил ирландец. Он давно заметил, что она идет сзади.
– А почему ты от меня не убегаешь? – к удивлению Шона, спросила девушка.
– Раньше ты другое говорила. Последний раз, помню, ты сказала, что скорей умрешь, чем сделаешь сама первый шаг.
– Только дураки никогда не меняют свою точку зрения, – ответила Нэнси и отвернулась.
Шон осторожно подошел поближе, крепко обнял ее и поцеловал со всей нежностью, на какую был способен: бесконечно нежно. Первый раз Нэнси поцеловал мужчина, и губы ее ответили страстно и нетерпеливо – она так долго ждала первого поцелуя. Шон понял: все женщины, что были у него в жизни, не стоили и мизинца этой странной, импульсивной девочки.
– Я люблю тебя, – прошептал он ей на ухо. Никогда еще не переживал он такого глубокого, такого сильного чувства.
– И я люблю тебя! – произнесла Нэнси. Ей казалось, у нее сейчас сердце выскочит из груди.
Всю жизнь ждала она только Шона. Шон спрятал лицо в пышных волосах Нэнси, едва сдерживая слезы. Он желал ее так, как никогда не желал ни одну женщину.
– Ты сводишь меня с ума, – прошептал мужчина, а она легкими поцелуями осыпала его шею.
Нэнси почувствовала, как напряглось его тело, и желание Шона золотым лучом проникло ей в кровь. Она со всей силой пробуждающейся женственности приникла к нему. Именно так Нэнси и представляла свое первое любовное объятие: на берегу моря, в серебристом свете луны, под нежную колыбельную прибоя.
