близостью трона, отданного Веспасианом его брату. Без помощи других лиц, которых ничто не заставляло ему повиноваться, Домициану не удалось бы ни погубить твоего отца, ни отправить меня на арену цирка. Таким образом, их казнью Руф будет отомщен, а его маны будут удовлетворены, и им не в чем будет тебя упрекнуть.
На глазах Мезия и других людей Сулла открыл дверцы носилок. Вытащил пленников и бросил их на землю. Потом кинжалом перерезал веревки, связывавшие Лацертия, вытащил кляп у него изо рта. Как когда-то сутенер Ихтиос, этот тоже стал умолять галла заколоть его.
Сулла покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты узнал, что испытал несчастный Халлиль, когда умирал невиновным, надеясь этой жертвой спасти жену и дочь от лупанария, куда ты хотел их отправить. Я, возможно, смог бы простить тебе зло, которое ты причинил мне лично, но никогда не прощу убийств банкира и Менезия.
Лацертия била дрожь. Сулла почувствовал тошнотворный запах, исходивший не от животного, а от Лацертия, который от ужаса наделал в штаны.
Кален уже почти развязал Кассия Лонгина, который не произнес ни слова. Их оставили одних, закрыли дверь во двор, а затем послышался скрип блоков, на которых поднимались и опускались решетки, отгораживавшие клетки со зверями.
Сулла, смертельно уставший от всего, что произошло с тех пор, как проснулся Везувий, готовился к отъезду. Он поблагодарил Мезия и заверил его в своей дружбе.
Кален догнал галла в тот момент, когда он уже повернул в коридор, ведущий на улицу.
— Если ты мне позволишь, Сулла, — сказал молодой офицер, — я останусь еще ненадолго...
Сулла улыбнулся, пожал его руку и сказал, что он прав и ему непременно стоит убедиться в казни Лацертия и Кассия.
Он подумал, что наигранным раскаянием и ложью Домициан, наверное, сумеет в очередной раз добиться от брата милости для закоренелых преступников и замены казни изгнанием.
Поэтому галл поспешил к префектуре ночных стражей, чтобы дать яд шести патрициям, которые в угоду алчности презрели свой долг и стали орудиями братоубийства.
По дороге на Остию Сулла добрался до порта и поднялся на борт триремы. Отдав Тоджу указ Цезаря, он приказал прочесть этот документ Спору и затем привести пленника в мореходный кабинет.
Сам он прошел туда и, сев за стол, заваленный картами, стал бороться со сном. Скоро ввели Спора, освобожденного от веревок, как и попросил галл. Смертельная бледность покрывала его лицо, так как Тодж не стал скрывать от него правду, что его друг Лацертий закончил свою жизнь в бестиарии у Пренестинских ворот. И он подумал, что до сих пор Сулла вел себя с ним вежливо только затем, чтобы заставить говорить, но теперь...
Но Сулла по-прежнему был с ним любезен:
— Садись, Спор! Теперь ты можешь свободно плыть на этом судне куда захочешь. Я хочу сказать, что благодаря твоей откровенности в подвале дома Палфурния и на борту этой триремы Тит Цезарь по- прежнему правит в Риме... Как я тебе уже говорил, достоверные сведения стоят легиона. Я действительно обменял эти сведения на сто легионеров, и мы вошли в императорскую прихожую за четверть часа до полуночи... Ты не увидишь больше твоего друга Лацертия...
— А что ты решишь со мной? — спросил Спор, чувствуя, как от ужаса сводит живот, и думая, что галл играет с ним, как кошка с мышкой.
— Изгнание.
— Ах! — облегченно выдохнул тот.
— В любом случае ты после извержения Везувия все потерял. Твои мулы, повозки и, возможно, даже супруга завалены пеплом. В Персии ты начнешь жизнь сначала.
— В Персии? Но у меня нет ни сестерция... Как я туда попаду?
— Вместе с Палфурнием, на этой галере.
— Но Палфурний...
Он хотел сказать, что им хотели воспользоваться для убийства Палфурния, а теперь он сам попадет к нему в зависимость.
— Палфурний не сможет отказать мне взять тебя с собой и помочь начать там какое-либо дело. Ты, воспользовавшись капиталом, полученным от Палфурния, начнешь сдавать внаем верблюдов и повозки неподалеку от какой-нибудь пустыни. Сейчас мы скажем ему об этом...
Они вышли из кабинета и направились к каюте Палфурния, которую наконец открыли.
— А! Сулла! — вскричал тот, лежа в кровати, где он только что проснулся, почувствовав эрекцию. — Сколько времени я еще буду пленником? Лучше убей меня, но не заставляй мучаться от невозможности совершить совокупление! Ради Афродиты, ведь в порту же много девушек из лупанариев. Есть и молодые носильщики, заинтересованные в том, чтобы немного заработать тем членом, которым они не пользуются, когда разгружают суда. Я прошу тебя, прикажи, чтобы мне кого-нибудь привели...
— Договорились, — сказал галл. — Я сейчас отдам приказание. А пока мы будем ждать, ты насладишься компанией твоего дорогого Спора.
Теперь в каюту ввели Спора.
— Вот этого! — закричал Палфурний. — Этого убийцы!
— Завтра ты увезешь его в Персию. Поплывете на этом судне и будете возносить хвалу Сулле, который отправляет вас к красотам Востока вместо арены Колизея.
Он протянул указ Палфурнию. Тот прочел его, покачал головой; в это время Спора вывели из комнаты.
Сулла пошел к двери.
— Тем не менее, — сказал он, — я благодарю тебя за все то, что ты для меня сделал, помогая Гонорию, который пытался вытащить меня с рудника. Я узнал о тебе и хорошее, и плохое: эти две стороны твоего характера враждуют между собой. Я сожалею о том, что не могу сохранить тебя как друга, потому что ты, должно быть, добрый приятель. Но ты знаешь, что я человек принципов и для меня важно, чтобы восторжествовала справедливость. — Он открыл дверь. — Но я тотчас же займусь тем, о чем ты меня попросил... Vale!
— Vale! — ответил Палфурний со слезами на глазах.
Теперь, когда все дела были закончены, Сулла пошел к себе в каюту, к Хэдунне. Войдя, он закрыл дверь на задвижку и в темноте подошел к кровати. Луч солнца пробивался через деревянные ставни узкого окна, закрытые на винты еще со вчерашнего дня, когда трирема в шторм выходила из порта Помпеи; при свете его он увидел, что Хэдунна лежала с открытыми глазами, но отводила взгляд. Наклонившись над ней, Сулла заметил, что глаза ее полны слез.
Он не сомневался, что она прождала его всю ночь, не сомкнув глаз и не зная, вернется ли он когда- нибудь, а когда наконец услышала в коридоре его шаги, вспомнила, что она осквернена мерзавцем и никогда больше не будет для него той девушкой, которую он когда-то купил у греческого торговца, и не могла сдержать слез.
Он снял с нее все, разделся сам, лег рядом и обнял девушку. Потом сказал ей на ушко, что надпись, когда-то выгравированная на кольце, которое она носит на щиколотке, верна, что они оба участвовали в войне и что ее ранили на руднике, так же как и его на арене, — на войне часто получают ранения, — но что сегодня все кончилось, они победили, и она теперь должна поступить так, как поступают вернувшиеся с победой солдаты: забыть все страхи и раны и думать о той счастливой жизни, которая для них только начинается.
Потом он начал целовать ее в губы, и так как его желание не уменьшилось от воспоминаний о том, что произошло, а наоборот, вспыхнуло с новой силой, то вошел в нее. Он хорошо видел, что она не может забыться, поэтому велел обнять себя за шею, как она это сделала утром после их первой ночи, покрепче прижаться к нему и помочь получить удовольствие. Она ему повиновалась, и скоро он почувствовал, что она сдается.
Глава 48
Свиньи едят все подряд
