– Да я вам самого Рубанка заседлаю. Вот оно, значит, как! Пригодился еще Лубников на оперативные дела! А ты знаешь, как я в тысяча девятьсот сорок пятом году шпиона поймал? Так вот, иду я, значит, по тайге. А Играй, пес мой, жмется и жмется ко мне. Уши навострил, да так отрывисто, не голосом, а чревом брешет: «ав! ав!» А хвост промеж ног держит. Что такое, думаю? Не тигра ли?
– Будя врать-то, – перебил его Сережкин. – Слыхал я твою сказку не один раз. Смотри, не усни! – бросил, он на прощание.
– Ну что ты, право! Не первый раз на оперативной. Как-нибудь – люди привычные, – важно заверил Лубников Сережкина, провожая из конюшни.
Близилась полночь. Крупная белая луна пряталась в седловину черных сопок, и мрачные длинные тени все плотнее окутывали землю.
Сережкин неторопливо шел по знакомой тропинке в стан сплавщиков. Замысел его был прост: показаться Рябому за несколько минут до отхода моторки и уйти. Вор, будучи уверенным, что ему теперь никто не угрожает, обязательно прихватит с собой краденые вещи и отвезет на станцию. Вот тут-то и надо перехватить моторку. А перехватить ее можно только у переправы, километров за двадцать пять от Переваловского, где лодка причаливает к берегу. По тайге верхом до переправы можно проскакать часа за полтора-два, а моторной лодке петлять по извилистому Бурлиту вдвое больше и по времени и по расстоянию.
Обычно моторка отходила от сплавщиков после полуночи, чтобы к началу работы попасть на станцию. На лодке они подвозили продукты, всякое оборудование и тросы, перевозили людей.
Сережкин, подходя к стану, увидел возле реки темные фигуры, освещенные фонарем. Кто-то размахивал фонарем, отчего огромные тени людей тревожно метались по земле, окружающим кустам и палаткам.
– Да свети лучше, дьявол! – услышал он голос Рябого, доносившийся из лодки.
Сережкин подошел к ним.
– А, старшина! – воскликнул Рябой. – Ну, как, принес письма? – На нем была брезентовая куртка, высокие яловые сапоги, а на голове, спадая на плечи, словно бабий платок, трепался удэгейский накомарник. – Вот вожусь с мотором, да едят комары, черти!
Сережкин открыл планшетку и подал Рябому два конверта.
– Ну, будь спокоен, сегодня получат твои письма! А может, с нами прокатишься?
– Да нет, куда мне от своих дел, – ответил старшина.
– А-а, жаль. Ну ладно, будь здоров. А насчет наказания хулиганов не беспокойся. Завтра вернусь, и мы займемся этим отсталым элементом.
Не успел Сережкин далеко отойти от стана, как зачихала, затарахтела моторка.
– Торопится, – сказал Сережкин и пустился бежать.
«Только бы Лубников не подвел, – думал он на бегу. – До лошадей бы добраться. А уж там не уйдешь от меня, голубчик».
Бежать к Переваловскому было все время в гору. Сережкин грузно перепрыгивал через ручьи и шумно отдувался.
– Уф, черт, жарко! – восклицал он, отирая ладонью пот.
Расстегнул мундир, снял фуражку, но легче от этого не было. Чтобы сократить путь, он свернул с тропинки и по лугам бежал, огибая село, к Красному бугру, где должен ждать его Лубников.
Но никого на Красном бугре не оказалось. Сережкин, тяжело переводя дыхание, растерянно озирался по сторонам. Никого! В настороженной ночной тишине несмело пробовал свой голос одинокий перепел. «В путь пора!.. В путь пора!» – чудилось Сережкину. Злость, обида, отчаяние, словно пальцами, перехватили ему горло. Хотелось крикнуть, дать волю гневу, силе, но он только тихо выругался.
– Ах же ж ты, с-сукин сын! Прохвост проклятый! – и тяжело, размашисто побежал к конюшням.
Лубникова он застал в хомутной спящим; все так же тускло освещал его фонарь «летучая мышь» и мерно тикали над ним ходики. Взяв за шиворот обеими руками, Сережкин с силой тряхнул его.
– Что, что такое? Что такое? – забормотал спросонья Лубников и, увидев перед собой гневное лицо Сережкина, растерянно захлопал глазами.
– Ты что ж? Пособничать нарушителям решил! – кричал на него Сережкин. – Да я тебя под арест сейчас и в сельсовете запру. Понятно? До разбора дела, денька на два.
Лубников сидел перед Сережкиным неподвижно и ошалело смотрел на него.
– Да чего ж ты сидишь? Руки-ноги отнялись, что ли? Седлай коней скорее, тебе говорят!
Наконец Лубников сорвался с места и суетливо начал снимать седла и недоуздки.
– Я сейчас, сейчас… В момент…
Он сунул седла в руки Сережкину и выбежал из хомутной. Через несколько секунд в темной конюшне раздался его хриплый спросонья голос:
– Но, милок, но! Да ну же, дьявол! Чего уперся? – раздался удар кнута, и жеребец зафыркал, застучал о настил. Наконец Лубников вывел Рубанка на свет, падавший сквозь растворенную дверь хомутной: и начал седлать, одновременно разговаривая с Рубанком и Сережкиным.
– То-ой, черт! Чего мордой-то мотаешь? А то тресну вот по зубам. А насчет пособничества ворам, Василь Фокич, это ты напрасно. Тьфу, окаянная сила! Чего брыкаешься?.. Я, можно сказать, весь в ярости против них. А ты – пособник!
– Скорее, скорее ты седлай! – торопил его Сережкин. – Проспал, да еще копается.
– Проспал, – ворчал Лубников. – Вовсе и не проспал, а так, прилег только. Какой уж сон, когда ехать
