– Нет, Кузькин.
– Ну, так вот, товарищ Кузькин, вы обещаете помогать колхозу или нет? – Корреспондент глядел теперь строго, и на лице его не было и тени давешней улыбки.
«Да от него, как от попа, не отвяжешься, – подумал Фомич. – Кабы чего хуже не было».
– Пока я на работе, никак не могу… Вот опосля – тогда другое дело… Посмотрим то есть. Отчего ж не помочь? – дипломатично ответил Фомич.
– Вот и хорошо! – обрадовался корреспондент. – А теперь выйдите на минуту, я по телефону поговорю.
Фомич вышел из кабинета, а дверь чуток не прикрыл, прислонился к косяку и стал прислушиваться.
– Товарищ Мотяков, запрет снимите… Советую! Да, да. Не то он до самого Лаврухина дойдет. У него дети… Да, да! Сигнал поступил с места. Рабочий класс! Ну, тем не менее… – доносилось из кабинета.
А потом вышел сам корреспондент, пожал Фомичу руку и пожелал счастливого возвращения.
– Поезжайте. Хлеб вам будут давать.
Фомич еще до вечера успел приехать в Тиханово и сразу прошел в кабинет к Мотякову. На этот раз даже сердитая секретарша не задержала его. А Мотяков как стоял у окна, так и не обернулся, будто не Фомич вошел в кабинет, а муха влетела.
– Что ж вы теперь прикажете? Продавать мне хлеб или как? – спросил Фомич от порога.
– Будут вам продавать.
– Выпишите мне бумагу. На слово ноне нельзя верить.
– Тимошкин пришлет. Можете ехать домой.
– А с чем я поеду? Там дети голодные ждут меня.
– Ступайте вниз, в нашем ларьке возьмете буханку.
– Да мне чего с этой буханкой делать? По ломтику разделить? В ленинградскую блокаду и то больше хлеба давали на нос.
– Ну, возьмите, сколько хотите, – процедил Мотяков, но все-таки не обернулся, только руки его назади в кулаки сжались.
– Это коленкор другой. – Фомич даже улыбнулся на прощание. – Спокойной вам ночи…
В райкомовском ларьке стояли три женщины; одна из них – в красной, котелком, шляпе, в зеленой, вязанной из шерсти заграничной кофте – была жена Мотякова. Фомич сразу узнал ее, но не подал вида и, так же как Мотяков на него, так и он, не глядя на жену, сказал Настенке Рощиной, продавщице:
– Ну и начальник у вас, Настенка! Просто гад.
– Какой начальник, дядя Федя? – Она была свистуновской и знала Фомича.
– Да Мотяков! Дай бог ему сто лет жить, а двести на карачках ползать.
– Что такое? – испуганно спросила Настенка, а посетительницы притихли, и только жена Мотякова – Фомич видел краем глаза – сделалась пунцовой, красней своей шляпы.
– Какой гад такие приказы давал, чтобы детей не кормить? А этот паразит приказал моим детям хлеба не давать.
Жена Мотякова вышла, хлопнув дверью, а Настенка замахала на Фомича руками:
– Да ведь это жена Мотякова была, дядя Федя!
– Вот пускай она и доложит своему, какого об нем мнения народ.
– Ты уж молчи, молчи, – сказала Настенка, – не то свяжут с тобой вместе…
– А ты не бойся! Сказано, нам терять нечего.
13
Накануне цветения яблонь, в самую пору посадки картошки, на склад к Фомичу зашел Пашка Воронин – на нем были новые хромовые сапожки и белая рубашка с откладным воротником. Пашка грыз семечки; по растрепанному рыжему чубу, по красному носу и осоловевшим глазам Фомич сразу догадался, что Пашка выпимши. Дело было вечернее, на бревнышках сидели, грелись дед Филат, Васька Котенок, только что пригнавший стадо, да четверо михеевских колхозников, с ночевой приехавших за столбами с дальней заречной стороны. Сидели, трепались, больше все Фомич старался.
Пашка сел на конец бревна и усмехнулся:
– Пришел Фомичу помогать, а то у него от работы, поди, задница заболела.
– И-ех! Вот это дал! – заржал Васька, закидывая голову, как жеребенок.
– А ты, Паша, горло-то вовремя прополоскал, – ответил Фомич. – Мне в помощь собака очень даже нужна. Лес охранять…
Теперь смеялись и михеевские мужики, и даже дед Филат заливался мелким клекочущим смешком.
«Уж коли ты на испыток пошел, – подумал Фомич, – так давай потягаемся! Посмотрим, кто кого».
– Собака тебе будет мешать, – сказал, кисло улыбаясь, Пашка. – Одному-то дрыхнуть сподручнее.
– Э-э, нет! Я не один… Я здесь в трех лицах: бог отец, бог сын и бог дух святой.
– Это что-то мудрено, – сказал Пашка.
