Суд над Живым состоялся вечером, чтобы колхозников с работы не отрывать. На маленькой клубной сцене поставили столы, накрытые красным полотном, а чуть сбоку, возле сцены, – скамью для подсудимого. Фомич посадил на нее свою ребятню, а по краям сел сам с Авдотьей. Бойкие, смышленые ребятишки с серыми, глубоко посаженными глазами весело болтали ногами и с интересом разглядывали судей за красным столом.
– А вы зачем детей привели? – спросил Живого судья, молоденький белобрысый паренек в клетчатом пиджаке и узеньком галстуке. – Мы не детей твоих судить собрались, а тебя.
– Дети больше моего по колхозной земле бегают, – сказал Фомич, – значит, они больше и виноватые. Пусть смолоду привыкают к законам.
Фомич надел старую, замызганную гимнастерку и нацепил на нее орден Славы и две медали. Медали он натер золой, и они теперь горели, как золотые.
Авдотья сидела прямо, как аршин проглотила, тяжело опустив на колени свои толстые, узловатые, искривленные пальцы.
– А что у вас с руками… – Судья запнулся, не смог произнести привычное слово «подсудимая» и после паузы сказал: – Хозяйка?
– Коров доила… Знать, застудила или так что, – ответила, краснея, Авдотья.
– Она что, дояркой у вас работала? – спросил судья, обращаясь к председателю, сидевшему в первом ряду.
– Не знаю, – ответил Гузенков.
– Три года назад, – пояснил Фомич.
– Ясно!
Судья встал и огласил состав суда. Со сцены откуда-то вынырнул милиционер и встал за скамьей Фомича.
– Отвода к составу суда не имеется у вас, подсудимый? – спросил судья.
– Нет, – ответил Живой.
Из народных заседателей были старый учитель-химик из свистуновской семилетки по прозвищу Ашдваэс да заведующая районной чайной Степанида Силкина, пожилая, но все еще мощная чернокосая красавица, постоянный член президиума всех районных заседаний.
Обвинительное заключение читал и.о. прокурора младший юрист Фатеев. На нем был белоснежный китель, погоны и темно-синие с зеленым кантом брюки. Читал он, как и полагалось, с трибуны, установленной напротив скамьи подсудимого. Трибуну по такому случаю привезли из свистуновского клуба и обшили ее тоже красной материей.
Читал Фатеев с выражением или, как говорят в Прудках, с нажимом, и когда упоминал статьи Уголовного кодекса, то приостанавливался и смотрел в многолюдный зал. В это время становилось особенно тихо. По его словам получалось так, что Кузькин хоть и числился раньше колхозником, но склонность к тунеядству не давала ему «возможности полноценно трудиться на благо нашей Родины». И что теперь он попросту стал антиобщественным элементом, поскольку объявил себя рабочим, а постоянно нигде не работает. И в связи с этим дошел до самовольного захвата колхозной земли и обмана руководства.
– Я требую, – сказал Фатеев в заключение, – изолировать Кузькина от общества как разлагающийся элемент и за совершенное преступление, выразившееся в самовольном захвате колхозной земли, вынести Кузькину строгое наказание – год исправительно-трудовых работ с отбыванием в местах заключения.
В первом ряду захлопали, но особенной поддержки в зале не было, и эти жидкие хлопки вскоре затихли, потонули в дружном кашле, шарканье, шушуканье. Гром грянул, и теперь зал оживленно загудел.
Судья сказал:
– В связи с тем, что подсудимый от защитника отказался и решил вести защиту сам, предоставляется ему слово.
Фомич встал, посмотрел было на трибуну, но ему никто не предложил пройти и встать за нее; он потоптался нерешительно на месте, не зная, на кого же ему смотреть – в зал или на судью, к кому обращаться с речью-то. Так и не решив этого сложного вопроса, он встал вполоборота, так что справа от него был судья, а слева – зал.
– Товарищи граждане! В нашей Советской Конституции записано: владеть землей имеем право, но паразиты никогда. И в песне, в «Интернационале», об этом поется. Спрашивается: кто я такой? Здесь выступал прокурор и назвал меня тунеядцем, вроде паразита, значит. Я землю пахал, советскую власть строил, воевал на фронте. – Фомич как бы нечаянно провел культей по медалям, и они глухо звякнули. – Инвалидом остался… Всю жизнь на своих галчат спину гну, кормлю их. Как бы там ни шло, а побираться они не ходят по дворам. Так? – спрашивал он, повернувшись к залу.
– Так. А то что же?
– Ноне не больно подадут.
– Это не прежние времена… – неожиданно загалдели в зале.
– Выходит, я не паразит-тунеядец? – спросил опять. Фомич.
– Нищих ноне нет! – выкрикнул женский голос. – Чего зря молоть?
В зале засмеялись, зашикали. Судья позвонил колокольчиком.
– Гражданин Кузькин! Подсудимому не разрешается обращаться с вопросами в зал.
– А мне больше и спрашивать нечего. Люди сказали, кто я такой. Теперь – судите. – Фомич сел.
– Подсудимый Кузькин, вам известно было решение общего колхозного собрания, на котором вас лишили права пользоваться огородом? – спросил судья.
