без преувеличения, что она была цементом, связывающим большую и очень разбросанную по стране, (да и по всему миру) семью. Несмотря на некоторую немецкую педантичность, она была очень добра и отзывчивой на чужие беды. И, что очень важно в наш суровый век, она была человеком огромного внутреннего мужества. Когда после гибели отца и скоропостжной кончины деда семья осталась, практичеки, без всяких средств к существованию, бабушка, уже в очень преклонном возрасте, начала давать уроки немецкого языка. В ней появилась какая-то целеустремленная суровость – поставить внуков на ноги.
Бабушка была очень образованным человеком – читала и говорила на трех европейских языках. Хорошо знала не только русскую, но и немецкую и французскую литературу. Могла на память читать множество стихотворений. По-немецки, преимущественно Гёте, а по русски Тютчева и Алексея Толстого. Всех поражала ее собранность. Она всё делала хорошо. Прекрасно готовила, не гнушалась никакой работы, квартира была всегда в идеальном порядке. Бабушка никогда не бывала неряшливо одета. Никто никогда не видел ее в халате или небрежно причесанной. Со мной была строга и тщательно контролировала мои уроки Я ей обязан очень многим. Хотя понял это, увы, слишком поздно.
Школа и конец семьи
На Сходне была единственная школа – ШКМ, сиречь школа крестьянской молодежи, куда я и был определен в 24-ом году по достижению семилетнего возраста. К этому времени я уже читал для собственного удовольствия: к моему семилетию мне подарили Тома Сойера с иллюстрациями и я прочел его запоем. Терпеть не мог арифметику, считая, что она мне не будет нужна, поскольку я собирался стать астрономом – знал созвездия и объяснял взрослым особенности календаря. Говорил, достаточно свободно по французски и немецки. Немецкий я потом потерял полностью, а французский легко восстановил, когда во Франции мне пришлось читать лекции по-французски.
Первое сентября 1924-го года остался для меня очень памятным и грустным днем. Бабушка отвела меня в школу в первый класс. Я вернулся домой зареванным: меня побили, измазали, но самое обидное – назвали буржуем. И сказали, что я из тех, которых еще предстоит добить. В школе я оказался действительно чужаком и остро чувствовал это. Я не понимал откуда такое общее ко мне недоброжелательство, за что меня бьют, что во мне не нравится моим одноклассникам. И вообще – почему люди деруться и откуда у них такая злоба к другим?
Позднее я и сам научился драться и как следует давать сдачу. Когда в школу пошёл мой младший брат, то его уже никто не трогал – знали, что даром это не пройдет, знали, что у Сергея Моисеева есть брат Никита Моисеев.
В первые годы я очень не любил и боялся ходить в школу. Отец получил разрешение, чтобы я ходил туда не каждый день. Моя мачеха, которая работала в той же школе учительницей, занималась со мной дома (а бабушка проверяла уроки). Моя непосредственная школьная учительница Зинаида Алексеевна время от времени проверяла меня и, как мне помнится, была довольна моими успехами. Отметок тогда не ставили и я спокойно переходил из класса в класс.
В пятом классе я перешел в школу второй ступени, как тогда назывались классы с пятого по седьмой. Школа была маленькая – всего три класса по 20-30 человек и преподаватели были хорошие, да и я уже адаптировался и в школу начал ходить с охотой. Она размещалась в красивейшей даче, расположенной высоко над рекой. До революции она принадлежала знаменитому Гучкову. Когда я уже начал учиться в шестом классе, то наша Гучковка, как мы звали свою школу, сгорела. Сначала мы, с каким то радостным недоумением бродили по пепелищу. Ну а потом – на Сходне другой школы не было, пришлось начать ездить в Москву. Я поступил тогда в школу N 7, что в Скорняжном переулке на Домниковке... Мне было тогда 12 лет.
Времена стали стремительно меняться. Начиналась эра пятилеток и коллективизации. Прежде всего изменилась дорога – та самая Николаевская или Октябрьская дорога, честь которой поддерживали все старые железнодорожники. К стати, их становилось все меньше и меньше, а вскоре и вовсе уже почти не стало. Исчезла патриархальность и неторопливость, о которых я писал. А поезда стали ходить медленнее и их опоздания стали постепенно обычным явлением. Как и сейчас электрички, стали часто отменять пригородные поезда. Их приходилось долго ждать и мы никогда не были уверены, что приедем во время к началу занятий. Поезда стали ходить переполненными, появилось множество мешочников, началось воровство, драки, хулиганство.
В стране начинался голод. Ввели карточки. По карточкам давали 200 граммов мокрого непропеченого хлеба. Жить стало, по настоящему трудно и голодно. Немного выручал огород. Кроме того, мы собирали много грибов, тогда они еще были в сходненских окрестных лесах и я хорошо знал места где они растут. Мы их сушили, солили. После смерти деда, я остался единственным «мужчиной» в доме. Надо было носить воду, наколоть и напилить дров на всю зиму – все это легло на мои плечи. Стало трудно с керосином – электричества на Сходне тогда еще не было. Его приходилось возить из Москвы, тайком, так как возить горючее в поездах запрещали. Мы основательно поизносились. Денег на покупку одежды не было. Бабушка и мачеха все время что-то перешивали из старого мне и брату – мы росли не считаясь с обстоятельствами. Я продолжал учиться на Домниковке. Тогда нуждающимся школьникам давали ордера на покупку дешевой, а то и бесплатной одежды. Однако, хотя я и относился к числу самых нуждающихся, мне никогда ордеров не давали: буржуй и сын репрессированного.
В 32 году мне исполнилось 15 лет и я подал заявление с просьбой принять меня в комсомол. Однако собрание в приеме мне отказало. Но жёстоко травмировало и удивило даже не то, что меня не приняли – к этому, внутренне, я был как-то готов, а то, как вели себя на собрании мои одноклассники. Мне казалось, что все они мои приятели и ко мне хорошо относятся. Я исправно составлял для многих шпаргалки, помогал отстающим, играл за сборную школы в волейбол...И тут вдруг – единодушный протест и обидные слова. Особенно рьяно выступала Рахиль Склянская, племянница известного большевика, соратника Ленина, занимавшего тогда высокий пост в партии. Через несколько лет Склянский был расстрелян. Судьба Рахили мне неизвестна. Но тогда, под аплодисменты зала она сказала в мой адрес и адрес моей семьи столько обидных и несправедливых слов, что я не выдержал и в конце собрания стал плакать несмотря на мой 15- летний возраст и ощущение себя взрослым мужчиной. Меня увел к себе домой Мишка Лисенков, сын преподавателя математики в одном из московских вузов. Его отец напоил меня чаем и внимательно слушал наш рассказ. Потом положил мне руку на плечо и сказал «Держись Никита. Сегодня надо уметь терпеть. Даст Бог времена однажды переменяться».
В нашем классе был еще один изгой – князь Шаховской. Длинный нелепый и очень молчаливый, он учился более чем посредственно. Я был однажды дома. И даже пил чай в семье Шаховских. Его отец – тихий богобоязненный старичёк – таким он мне во всяком случае показался, работал где-то бухгалтером. Он был лишенцем, то есть официально лишённым каких либо избирательных прав. Говорили, что до революции отец моего Шаховского был блестящим гвардейским офицером. Как то мне в это не очень верилось, что таким мог быть это богобоязненный старичёк.
Шаховской был старше меня на год и его, еще в прошлом году приняли в комсомол. Он был изгой и держался как изгой – всех сторонился. А я не мог так держаться. Потому мне и казалось, что у него был какой-то психический сдвиг. Перед самой войной, когда я уже кончал университет, однажды встретил его у Никитских ворот. Я возвращался тогда с концерта в консерватории. Он шёл, держа на плече лестницу. Оказывается князь Шаховской работал ночным монтёром. Вот так складываются судьбы: для того, чтобы его сын мог работать монтёром, отцу моего Шаховского не надо было уезжать в эмиграцию.
