Просматривая снимки один за другим, Штеенграхт затем передавал их Альтенбургу. При этом оба они качали головами, говоря вполголоса, как в свое время фон Папен:
– Невероятно… невозможно!..
Затем они объявили мне, что, по мнению министра иностранных дел, Цицерона нам подсунули англичане.
– На первый взгляд, – сказал фон Штеенграхт, снова перебирая фотографии, – документы кажутся подлинными. Взгляните-ка на этот!
Он протянул мне снимок документа с подробными сведениями о конференции в Касабланке. Документ принадлежал к числу тех, которые были доставлены Цицероном в последний раз.
– Подлинность этого сообщения, – продолжал фон Штеенграхт, – мы можем подтвердить, так как у нас есть полные сведения о конференции. Откровенно говоря, я не могу поверить, чтобы англичане дали нам в руки такие важные материалы просто как приманку. Этот документ кажется мне самым настоящим. Он не дает оснований сомневаться, что ваш камердинер действительно имеет доступ к сейфу своего посла. Но лишь небу известно, как это ему удаётся. Должно быть, это удивительный человек.
– Конечно, он не обычный камердинер, – сказал я, – и незаурядный человек. Он знает, чего хочет, полон решимости и, судя по тому, что я уже знаю о нем, кажется исключительно умным и осторожным.
– Итак, вы верите в него? – спросил фон Альтенбург. – Я хочу сказать, вы полностью исключаете возможность того, что его подсунули нам англичане?
– Да! Но я не могу этого доказать. Во всяком случае, теперь.
Фон Штеенграхт медленно положил снимки обратно в папку.
– Вы больше ничего не можете сказать нам?
Я отрицательно покачал головой. Фон Штеенграхт и фон Альтенбург встали.
Первый, бросив быстрый взгляд в сторону моих спутников, сказал:
– Министр иностранных дел очень сожалеет, что не сможет принять вас сегодня. Документы и фотопленки останутся здесь. Вы должны быть готовы явиться к министру по первому его требованию. Я полагаю, мы сможем застать вас в отеле «Кайзерхоф» в любое время?
Беседа была закончена. Теперь стало совершенно ясно, почему меня не принял сам Риббентроп.
По затемненной Вильгельмштрассе я вместе с моими двумя спутниками вернулся в расположенный неподалеку отель «Кайзерхоф». Там я остался, наконец, наедине со своими мыслями.
Два дня спустя я получил приказание срочно явиться на Беренштрассе, 16, к советнику Ликусу. Там находилось одно из зданий министерства иностранных дел.
Когда я пришел туда, мне объявили, что меня немедленно хочет видеть министр. По пути с Беренштрассе до министерства Ликус дал мне несколько советов. Риббентроп, сказал он, в плохом настроении и очень недоволен поведением Кальтенбруннера. Что касается секретных документов, то министр иностранных дел уже просмотрел их. Он всё ещё убежден, что это ловушка.
– За последнее время, – продолжал Ликус, – министр стал относиться ко всему с ещё большим подозрением, и это доставляет нам массу неприятностей. Мне кажется, было бы разумно по возможности не противоречить ему.
В заключение дружески настроенный ко мне старый Ликус предупредил, что министр всё ещё помнит случай со Спеллманом и никогда мне его не простит.
Этот случай произошел два года назад.
Незадолго до того, как Соединенные Штаты вступили в войну, президент Рузвельт послал архиепископа Спеллмана со специальным заданием в союзные и нейтральные страны. Конечно, архиепископ был в то время не просто высшим духовным лицом католической церкви США – он пользовался личным доверием президента. Поручение, данное ему, очевидно, государственным департаментом, имело чрезвычайно важное политическое значение.
В то время ещё можно было добиться заключения мира путем переговоров. Так думали по крайней мере мы, работники посольства в Анкаре, хотя фон Папен хорошо знал, что союзники никогда не пойдут на переговоры с Гитлером и что в самом Третьем Рейхе должны были бы произойти коренные изменения, прежде чем это могло бы оказаться возможным. Фон Папен, конечно, понимал, что эти изменения означали бы конец Третьего Рейха и начало новой Германии, готовой добровольно отказаться от территорий, приобретенных нечестным путем. Фон Папен прекрасно отдавал себе отчет и в том, что единственное, что можно было сделать в тот момент, действуя очень осторожно, – это установить неофициальную связь с союзниками.
Визит Спеллмана в Анкару представлял прекрасную возможность для установления такой связи. Фон Папен, сам убежденный католик, знал архиепископа лично. Но при сложившихся обстоятельствах германскому послу встречаться с представителем Рузвельта было совершенно невозможно. Случилось так, что в это время в Турции находился один немец-католик, знаменитый юрист и ученый, который был достаточно важным лицом, чтобы вести эти неофициальные переговоры.
Поскольку посол не мог участвовать в таком деликатном деле, то мне пришлось предпринять необходимые шаги, чтобы устроить тайную встречу между архиепископом и юристом.
Возможно, это был случай ускорить окончание войны и таким образом избавить человечество от излишнего кровопролития и страданий. Но Риббентроп каким-то образом узнал о подготовке переговоров и положил всему конец с той беспощадностью, с какой умел поступать только он. Встреча так и не состоялась.
А я долго мучился неизвестностью: отзовут ли меня в Германию, чтобы предать суду за государственную измену и, может быть, даже расстрелять, или все обойдется благополучно.
Вот эти неприятные воспоминания и охватили меня теперь, когда я сидел в автомобиле и слушал предостережения Ликуса.
«Итак, он не забыл, – размышлял я. – Если вдобавок он захочет выместить на мне свою ненависть к Кальтенбруннеру, встреча едва ли окажется приятной».
Пока мы по бесконечным коридорам шли к приемной Риббентропа, Ликус дал мне ещё один совет:
– Ради бога, постарайтесь не упоминать имени фон Папена. Риббентроп ненавидит его. Я часто видел, как он совершенно терял самообладание, если кто-нибудь хорошо отзывался о фон Папене.
После такой подготовки меня ввели в кабинет Риббентропа. Со мной вошел и Ликус, – как оказалось, один из немногих, пользовавшихся в то время доверием министра иностранных дел. Они были старыми друзьями, если только можно употребить такие слова по отношению к Риббентропу. Во всяком случае, они вместе учились в школе.
Я не видел Риббентропа уже несколько лет, и он показался мне сильно постаревшим. Когда мы вошли, он встал, но не вышел из-за стола и, по-наполеоновски скрестив руки, уставил на меня свои холодные голубые глаза. Перед нами был человек, который отвечал за внешнюю политику Германии и, как говорят, однажды сказал: «В истории я буду признан выше Бисмарка».
Вначале воцарилась гнетущая тишина. Наконец, Ликус произнес несколько приятных слов, принятых в таких случаях, и мы сели вокруг стола, на котором были разложены доставленные Цицероном документы.
Риббентроп небрежно взял несколько фотографий и стал перетасовывать их, словно колоду карт. Затем он обратился ко мне:
– Итак, вы встречаетесь с этим Цицероном. Что он за человек?
Я повторил то, что от частого повторения знал уже почти наизусть, стараясь изложить самое существенное и притом как можно короче. Но Риббентроп прервал меня недружелюбным тоном:
– Совершенно ясно, что этому человеку нужны деньги. Я хочу знать, являются ли документы подлинными. Что вы думаете по этому поводу?
– Ничего нового к тому, что я уже сказал, я не могу добавить, господин министр. Я лично считаю…
– Мне нужны факты, – прервал министр. – Меня не интересует ваше личное мнение – оно едва ли может рассеять мои сомнения. Что думает по этому поводу Йенке?
– Он, как и я, считает, что документы настоящие и что этот человек явился к нам по собственной инициативе. Господин фон Папен придерживается такого же мнения.
Не успел я проговорить эти слова, как сразу понял, что совершил ошибку. Когда я упомянул имя посла,
