о дальнейшем содержании романа, слухов, распространившихся в петербургских литературных кружках, я могу сказать <…> что Алексей делается со временем сельским учителем и под влиянием каких-то особых психических процессов, совершающихся в его душе, он доходит даже до идеи о цареубийстве…“[64]
Однако в цитированной заметке в связи с рассказом о повороте в судьбе Алексея говорится лишь о том, что он доходит до „идеи о цареубийстве“, а не о том, что он на практике совершает террористический акт. Возможно, что формулировка эта вызвана неполной осведомленностью автора заметки или цензурными соображениями. Но вероятнее всего, судя по намекам и указаниям в самом романе, казнь Алексея была лишь одним из нескольких вариантов развязки, которые в разное время мелькали в голове автора при обдумывании второго тома дилогии.
В пользу того, что Достоевский, не только начиная, но и заканчивая работу над „Карамазовыми“, склонялся к иному завершению судьбы Алексея после постигших его сомнений и „идеи о цареубийстве“, говорят свидетельства других мемуаристов.
Педагог и писатель А. М. Сливицкий (1850–1913), присутствовавший в 1880 г. на пушкинских торжествах в Москве, передает беседу Достоевского с молодежью: „Помолчав, он прибавил: «Напишу еще „Детей“ и умру“. Роман «Дети», по замыслу Достоевского, составил бы продолжение «Братьев Карамазовых». В нем должны были выступить главными героями дети предыдущего романа…»[65]
Наконец, немецкая исследовательница Н. Гофман в 1898 г. записала со слов А. Г. Достоевской (или других близких писателю людей): „Алеша должен был, таков был план писателя, по завещанию старца Зосимы идти в мир, принять на себя его страдание и его вину. Он женится на Лизе, потом покидает ее ради прекрасной грешницы Грушеньки, которая пробуждает в нем карамазовщину, и после бурного периода заблуждений н отрицаний, оставшись бездетным, облагороженный, возвращается опять в монастырь; он окружает там себя толпой детей, которых он до самой смерти любит и учит и руководит ими“ (XV, 486).
Одна из деталей процесса над Митей представляет нарушение процессуальных правил, аналогичное допущенному в деле Е. П. Корниловой, о пересмотре которого в 1876 г. хлопотал Достоевский. Согласно 693 статье Устава уголовного судопроизводства 1864 г., врачи Герценштубе и Варвинский не могли быть опрошены одновременно и в качестве свидетелей, и в качестве экспертов (см.: кн. XII, гл. III). Это юридическое нарушение могло быть допущено писателем сознательно, чтобы во втором томе „Карамазовых“ оно послужило поводом для кассации и пересмотра дела Мити (см.: XV, 486–487).
„Роман читают всюду, пишут мне письма, читает молодежь, читают в высшем обществе, в литературе ругают или хвалят, и никогда еще, по произведенному кругом впечатлению, я не имел такого успеха“, — писал 8 декабря 1879 г. автор о приеме „Карамазовых“ читающей публикой и критикой (XXX, кн. 1, 132).
По свидетельству А. Г. Достоевской, ее муж „особенно ценил в «Карамазовых“ Великого инквизитора, смерть Зосимы, сцену Дмитрия и Адеши (рассказ о том, как Катерина Ивановна к нему приходила), суд, две речи, исповедь Зосимы, похороны Илюшечки, беседу с бабами, три беседы Ивана со Смердяковым, Черта» (XV, 487).
И все же до самого окончания печатания романа Достоевский продолжал тревожиться о его успехе: „Каждый раз, когда я напишу что-нибудь и пущу в печать, — делился он своей тревогой за судьбу романа 16 августа 1980 г. с К. П. Победоносцевым, — я как в лихорадке. Не то чтоб я не верил в то, что сам же написал, но всегда мучит меня вопрос: как это примут, захотят ли понять суть дела и не вышло бы скорее дурного, чем хорошего, тем, что я опубликовал мои заветные убеждения? Тем более что всегда принужден высказывать иные идеи лишь в основной мысли, всегда весьма нуждающейся в большом развитии и доказательности“ (XXX, кн. 1, 209).
Уже до завершения публикации в „Русском вестнике“ „Братья Карамазовы“ породили огромную критическую литературу. За один 1879 г. о романе появилось свыше 30 откликов в столичной печати и еще больше — в провинциальной. И хотя в последние месяцы печатания Достоевский неоднократно заявлял, что „буквально вся литература“ к нему „враждебна“, что его „любит до увлечения только вся читающая Россия“ (письмо П. Е. Гусевой от 15 октября 1880 г. — XXX, кн. 1, 218),[66] заявления эти следует считать данью минутным настроениям, естественным в положении столь впечатлительного художника. В целом освещение его романа современниками отличалось пестрым многообразием как отрицательных, так и положительных идейно-эстетических оценок. Иначе и быть не могло: сложная философская проблематика „Братьев Карамазовых“, представлявшая собою синтез идей всего предшествующего творчества писателя, не укладывалась в традиционные русла основных направлений общественно-политической и философской мысли той эпохи. Злободневному звучанию и восприятию романа в значительной степени способствовала и крайне тревожная политическая ситуация складывавшаяся в России накануне и после событий, завершившихся убийством Александра II.[67]
Первые отзывы о „Братьях Карамазовых“, появившиеся в начале 1879 г., носят по необходимости предварительный, эскизный характер. Газетные рецензенты и обозреватели ограничиваются беглыми замечаниями по поводу пока немногих опубликованных глав, особенно подчеркивая яркий реализм в изображении карамазовского семейства, встречи его членов в монастыре, „исповеди горячего сердца“, встречи Катерины Ивановны с Грушенькой и т. п., но высказывая при этом иногда уже достаточно точные прогнозы о дальнейшем развитии сюжета романа. Так, например, восхищаясь „исповедью горячего сердца“, автор анонимного обозрения „Русская литература“, помещенного в газете „Сын отечества“ заканчивает ее разбор следующим резюме: „…автор не оставляет в порочных Карамазовых ни одной складочки, которой не коснулся своим психологическим анализом. Что автор разовьет далее и создаст на подготовленной им почве — неизвестно, но из нескольких обстоятельств можно вывести заключение, что он готовит для читателей ужасную драму, в которой одну из главных ролей придется играть Грушеньке».[68] Рецензент же газеты „Современность“ проницательно указывал на Зосиму, который, „по-видимому, должен изобразить «положительное“ лицо произведения и в речи которого <…> автор вкладывает весьма многое из высказанного уже им в «Дневнике писателя“». [69]
Приблизительно с этого же момента в объективно-беспристрастное, по преимуществу благожелательное обсуждение романа вторгается полемика. Тон откликов заметно меняется, переходя временами в крайне раздражительный. Авторы многих газетных статей и рецензий („Голос“, „Молва“ и т. д.) предъявляют Достоевскому обвинение в мистицизме. Но несмотря на враждебную интерпретацию „мистицизма“ Достоевского, почти во всех статьях, посвященных роману, не ставились под сомнение высокие достоинства „Братьев Карамазовых“ как художественного произведения. Так, например, критик „Недели“ выражал уверенность, что „Братья Карамазовы“ будут „одним из лучших романов г-на Достоевского <…> по обилию живых, реалистических черт всякого рода…“[70] „Литературная летопись“ „Голоса“ отмечала, что талант Достоевского не только „велик“, но и „очень своеобразен“, так как он рисует жизнь „экстренную, чрезвычайную, изумительную“, не похожую на будничную жизнь „дюжинных <…> Иванов Иванычей и Петров Петровичей, которых мы можем видеть на каждом шагу“.[71]
Указывая на необычность сюжета романа, на исключительность его героев, обозреватель „Голоса“ подчеркивает безошибочное художническое чутье Достоевского, помогающее ему успешно решать самые трудные психологические и композиционные задачи: „Несмотря на всю чудовищность и дикость положений, в которые ставятся его действующие лица, несмотря на несообразность их действий и мыслей, они являются живыми людьми. Хотя читателю иногда приходится <…> чувствовать себя в обстановке дома сумасшедших, но никогда в обстановке кабинета восковых фигур <…> в романах г-на Достоевского нет фальши…“[72] Критик находит, что „верх искусства и верх вдохновения“ представляет собою образ Дмитрия —„соединение необузданной чувственности и честной натуры, потребности в нравственной грязи и потребности в анализе собственной души, задорной неуживчивости и нежной, любящей натуры, мнительного самолюбия и совершенно искреннего самобичевания — характер новый в русской литературе, равно далекий от «лишнего человека“, столь часто изображаемого с виртуозным совершенством, и от «новых людей“, почти всегда рисуемых с наивным неуменьем вывесочного
