своего дела – в нем Оружейная палата могла быть только заинтересована.
Пожар на Посольском дворе многое предрешит и ускорит. Иного достойного, на посольском уровне, жилья в это время у Посольского приказа нет, да и совсем неудобно было бы о нем просить.
И Салтанов принимает решение – в августе 1667 года в „столбцах“ Оружейной палаты появляется запись о зачислении художника на государеву службу. Царским указом ему назначается самое высокое среди живописцев и иконописцев жалованье и деньгами, и съестными припасами. Достаточно сказать, что годовой денежный оклад Салтанова равнялся сумме выкупа за наиболее талантливого и необходимого для дворцовых работ иконописца, который выплатила Оружейная палата дворянину Григорию Островскому за его крестьянина, выученика Симона Ушакова, Григорейку Зиновьева.
Увлечение талантливым и новым для Москвы художником, уважение к его мастерству – все это легко было бы понять, если бы не характер работ, которые поручаются Салтанову. Первый из сохранившихся в „столбцах“ заказ – всего-навсего „преоспехтирный вид“, иначе – „перспектива“, которые давно писались московскими художниками. Правда, это вид государева двора, и все же... Зато гораздо больше числится за Салтановым самых обыкновенных „верховых поделок“, как определяли современные документы все виды прикладных работ для дворца.
Шкафы, доски для столов – столешницы, ларцы, стулья, сундучки-подголовники со скошенными крышками, деревянные кресла, подставки – „налои“ для книг, точеные кровати на подставках и под затейливыми балдахинами „новомодного убору“, переносные погребцы, рамы для картин, даже расписные оконные стекла – все проходило через его руки. Что же из этого так ценилось современниками – возможность покрыть росписью мебель и окна? Но художники и прежде расписывали предметы домашнего обихода – один из наиболее низкооплачиваемых видов работ. Обычно этим занимались иконописцы, и притом самой низшей, третьей, статьи. Верно и то, что из „столбцов“ далеко не всегда понятно, в чем выражалось собственно салтановское искусство, даже с какими предметами ему приходилось иметь дело.
Что это за „ящик“ и как его Салтанов „взчернил“, или стол, который „выаспидил“, или еще один „ящик с дверцой“, о котором сказано, что в нем было „50 лиц по золоту и красками“? А заказ, ради которого живописца оторвали от письма царских икон, – „написать объяринные обрасцы травчетые по обоих сторонах“ и „сработать бархотные обрасцы“, когда известно, что объярь и бархат – ткани? На образцы пошло четыре сорта красной краски, „клею на гривну, олифы да масла оллненого на 5 алтын“ – других подробностей не сохранилось. Или и вовсе таинственная „шкатуна“ из палат царицы Натальи Кирилловны, в которую сразу по ее окончании столярами требовалось „написать“ двенадцать ящиков!
Топологический фрагмент жилой комнаты. Москва. XVII в.
„Шкатуна“ о двенадцати ящиках
И надо же, чтобы как раз „шкатуна“ особенно удалась художнику: в награду за нее он получает деньги на покупку верховой лошади. Лучшего средства сообщения Москва не знала.
„Шкатуна“ – самого слова, понятия ни в каких справочниках по русскому искусству не встречалось. Увидеть собственными глазами – как это, оказывается, важно даже для исследователей, даже для историков, самой своей профессией воспитанных на том, что слишком мало материальных свидетельств прошлого доходит до потомков. И разве можно сопоставить степень изученности сохранившихся вещей и документов!
Под названием „шкатуны“ не известен ни один музейный экспонат, но в современных Салтанову, да и в более ранних описях имущества москвичей – составлялись такие и в связи с наследованием, и в связи с тяжбами, и при конфискациях – это слово отыскать удалось. „Шкатуны“ были разными – описи не скупились на подробности, – всегда дорогими, и главное, их было много.
Замысловатая подставка – „подстолье“ – в сплошной, часто вызолоченной резьбе, и на нем род шкафа со множеством ящиков, частью скрытых за маленькими дверцами. Встречалось и точное подобие „шкатуны“ Натальи Кирилловны. В современном описании она выглядела так: „Шкатуна немецкая на шти (шести. – Н. М.) подножках витых; а в ней в средине створ двойной; а в ней за затворами в средине 5 стекол; да посторонь 7 ящиков выдвижных; да с лица во всей шкатуне 12 ящиков больших и малых выдвижных же; а по ящикам нарезаны с лица, по черепахе, травы оловом; на верху шкатуны гзымс, а у него внизу две личины человечьих с крыльями золочеными; а на верху и посторонь 3 шахматца золоченых; под шкатуною внизу, меж подножек, личина на две резьбы золочена“.
Пусть язык описания непривычен – в точности ему отказать нельзя. Просто с течением времени для обозначения старых понятий стали применяться новые термины: гзымс – карниз, личина – изображение, затворы – дверцы. Если внести эти поправки, перед нами кабинет – самый модный и высоко ценившийся вид мебели в Европе XVII века. Кабинетами обставляли свои дворцы испанские короли, увлекался версальский двор. Их дарил в знак высшего своего благоволения великий герцог Тосканский из семьи Медичи. От них получат название комнаты, где они стояли, а во Франции – и просто комнаты. Да, кабинет – целая глава в истории быта и прикладного искусства.
Сначала обыкновенный небольшой ларец с двумя створками, за которыми находились ящики, кабинет, появившись еще в XVI веке, начинает быстро увеличиваться в размерах. В XVII веке для него уже требуется специальная подставка (без подстолья это и будет салтановский „ящик“!), а конструкция становится все сложнее и сложнее. На фасаде кабинетов делаются колонки, карнизы, балюстрады, имитируя архитектуру здания. На дверцах и ящиках появляются картины, выполненные из самых разнообразных материалов. И здесь каждая страна вырабатывает свой стиль, свои особенности.
Испанские мастера увлекаются прорезными металлическими накладками на цветном бархате. Они помещались на наружных стенках, а дверцы и ящики инкрустировались слоновой костью. Флорентийские мебельщики, которыми так гордился герцог Тосканский, делали кабинеты из черного дерева с набором из цветного камня. На ящиках расцветали яркие объемные цветы, птицы, фрукты. Милан предпочитал сочетание черного дерева со слоновой костью. А на севере Европы, в имперском городе Аугсбурге, который славился резчиками по дереву, была обязательной богатая резьба на подстольях. На фасадах делался набор из черепаховых пластинок и металла – серебра, меди или свинца – в сложнейшей для исполнения прорезной технике.
Московский подьячий не ошибался, называя описанную им „шкатуну“ немецкой. Аугсбург производил и еще один вид кабинетов – с дверками, на которых писались пейзажи. Но „шкатуна“, для которой писал ящики Салтанов, не повторяла буквально ни аугсбургского и никакого другого типа. У нее была своеобразная конструкция, и, сработанная местными мастерами, она украшалась одной живописью. Это уже собственно московский кабинет. И его рождение означало, как много изменилось не только в царском обиходе. Кабинет был рассчитан на то, чтобы держать в нем документы, особенно письма. Значит, переписка стала распространенной, писем писалось достаточно много, и были они одинаково нужны и привычны и женщинам, и мужчинам.
Когда мода повторяется
Существует история живописи. Существует история архитектуры. Существует и история мебели. Но в том, пока еще очень скупом ее разделе, который посвящен России, XVII веку отводятся вообще считаные строчки. Недостаток сохранившихся образцов? Несомненно. Но верно и то, что здесь сказал свое слово XIX век, то представление о русской старине, которое появилось в восьмидесятых его годах.
Это выглядело возрождением национальных традиций, возвращением к забытым родным корням – тяжеловесные громады кирпичных зданий в безудержном узорочье „ширинок“, „полотенец“, замысловатых орнаментов и карнизов, выполненных из кирпича, как в здании московского Исторического музея.
Архитекторы действительно обращались к памятникам прошлого, действительно штудировали XVII век, но каждый найденный прием или мотив использовался в свободном сочетании с другими, вне той конструктивной логики и рационального смысла, которым руководствовались когда-то древние зодчие. Рождались дома-декорации как вариации на очень поверхностно понятую тему, а вместе с ними – и искаженное представление о стиле, о целой эпохе. И сейчас в перспективе москворецких набережных бывший дом Перцова с его замысловатыми кровлями, окнами неправильной формы, майоликовыми вставками на кирпичных стенах многим кажется куда более „древнерусским“, чем отделенные от него рекой беленые и строгие по рисунку палаты дьяка Аверкия Кириллова.
А ведь палаты Кириллова – самое типичное жилье XVII столетия. Хоть предание связывает их с именем Малюты Скуратова, страшного сподвижника Ивана Грозного, и по наследственным связям – с семьей Годуновых, свой окончательный вид они приобрели в 1657 году. Тогдашний их хозяин лишь спустя двадцать лет достиг по- настоящему высокого положения – стал думным дьяком, а еще через пять погиб среди сторонников маленького Петра во время бунта выступивших против Нарышкиных стрельцов.
Сколько можно здесь угадать о жизни этого давно ушедшего человека! Стоял дом в глубине двора, бок о бок с церковью, в которую вела кирпичная галерея. Церковь становилась частью дома и обязательно семейной усыпальницей. Так и здесь сохранила она надгробия и самого „мученически скончавшегося“ Аверкия, и его умершей через несколько месяцев „от злой тоски“ жены, и неизвестного, о ком сегодня говорят только первые строчки
