неизвестной более или менее конкретная надежда на ее собственные английские связи, в свое время подтвержденные отношениями с лордом Вортли, Монтегю, Гамильтоном или даже сумевшим остаться в тени сэром Джоном Диком, жена которого проявила столько безукоризненного почтения и внимания к неизвестной.
Г. контр-адмирал Грейг, с благополучным вашим прибытием с эскадрою в наши порты, о чем я сего числа уведомилась, и весьма вестию сею обрадовалась. Что ж касается до известной женщины и до ее свиты, то об них повеления от меня посланы г-ну фельдмаршалу князю Голицыну в Петербург, и он сих вояжиров у нас с рук снимет. Впрочем будьте уверены, что службы ваши во всегдашней моей памяти и не оставлю всем дать знаки моего к вам доброжелательства.
Что ж, расчет Екатерины оказался точным. Будучи втянутым в историю похищения, С. К. Грейг пожелал получить за это все, что только могла дать царская милость. Он цепко держит неизвестную до появления специально назначенного офицера на Кронштадтском рейде — что из того, что это обошлось двумя лишними неделями жизни на корабле? Зато потом Грейг с чувством выполненного долга добился разрешения приехать в Москву, где находилась в это время Екатерина, и задержаться до празднования Кючук-Кайнарджийского мира. В этот день он был произведен в адмиралы, годом позже назначен командиром Кронштадтского порта.
Правда, дальше этого дело не пошло. Екатерина явно не хотела публично марать рук благодарностью за слишком темное дело. Зато, когда Грейг умер, она не поскупилась воздвигнуть над его могилой в Ревеле богатейший памятник из белого мрамора. Живой он был не очень удобен, мертвый несомненно заслуживал двойной благодарности.
Всемилостивейшая государыня!
Известная женщина, во флоте контр-адмирала Грейга находившаяся, и свиты ее два поляка, пять человек слуг и одна служанка, наконец, в Петропавловскую крепость, 26-го числа, в два часа поутру, привезены и посажены в приготовленные для них в равелине места. В тот же самый день приехал я в крепость, нашел сию женщину в немалом смущении от того, что она, не воображая прежде учиненной ею дерзости, отнюдь не думала того, что посадят ее в такое место. Оказывая мне свое в том удивление, спрашивала, за что с нею так жестоко поступают? Я тотчас дал ей разуметь причину сего основательного поступка и сделал всевозможное увещание, чтобы она все то, о чем ее будут спрашивать, ответствовала самую истину, не скрывая в своем признании никого из своих сообщников, почему и приказал в то же время делать ей на французском языке (для того, что она по-русски ничего не говорит) вопросы и записывать ее показание, переводя на русский язык.
История ее жизни исполнена несобытными делами и походит больше на басни; однакож, по многократном увещевании, ничего она из всего ею сказанного не отменяет, также и в том не признается, чтоб она о себе подложным названием делала разглашение, хотя она против допроса поляка Доманского была спрашивана. Не имея к улике ее потребных обстоятельств, не рассудил я, при первом случае, касательно до пищи возложить ей воздержание или, отлуча от нее служанку, оставить на некоторое время в безмолвии (поелику ни один человек из приставленных к ней для присмотра иностранных языков не знает), потому что она без того от долговременной на море бытности, от строгого нынешнего содержания, а паче от смущения ее духа, сделалась больна…
Но как выше сказано, что она находится в болезни, то приказал я допускать к ней лекаря, который, ее осматривая, мне репортовал, что находит ее в жизни опасною, ибо у ней, при сухом кашле, бывает иногда рвота с кровью; а потому, чтоб облегчить ее состояние, приказал я из равелина перевести ее в находящиеся под комендантским домом покои, также от виду посторонних удаленные. Что касается до двух поляков, то об них, кажется, заключить можно, что они совершенно уверились по слуху о мнимом сей женщины названии; а потому, применяся к ней как бродяги, льстились, может быть, в мечте своей надежды сделать чрез то со временем свое счастье.
Касательно же до слуг оных поляков трех человек и вышепоказанной женщины, двух итальянцев, в Риме уже в услужение ею принятых, то они, будучи допрашиваны, ничего такого, которое бы служило к улике той женщины и поляков, не показали, сказав только, что они ее по слуху считали за принцессу; и для этого при сем всеподданнейше представлял учиненные оной женщине, двум полякам и служанке допросы, ожидаю на оное высочайшего вашего императорского величества повеления.
И снова права Екатерина II, не допустив А. М. Голицына к тайнам писем неизвестной. Даже без них он явно готов поверить в правоту слов молодой женщины, полон сочувствия к ее положению и, кажется, верит, что Екатерину можно убедить в ее невиновности. Во всяком случае, обреченность неизвестной не приходит ему в голову.
Он не видит оснований ни ограничивать ее в еде, ни отбирать у нее служанку, ни лишать больную опеки лекаря. И самое невероятное — Голицын собственной властью переводит неизвестную из равелина в покои комендантского дома. И это после того, как такие предосторожности были предприняты, чтобы перевести ее с корабля в крепость! Простое человеколюбие или… или неизвестная представляется ему особой, к которой не применимы общие меры, и он видит в ней нечто иное, чем простую самозванку, «императорского величества всеподданнейший раб князь Александр Голицын»?
Всемилостивейшая государыня!
Известная женщина, в здешней крепости содержащаяся, просила у меня дозволения, чтобы написать ей к вашему императорскому величеству письмо. Сие я ей позволил в таком рассуждении, что, может быть, не сделает ли она такого признания, что при допросе открыть не хотела; и она, написав вашему величеству письмо, просила меня особливо, чтобы доставить оное до рук вашего величества. Почему я оба сии письма в оригинале при сем верноподданнейше и отправляю. Ваше императорское величество по содержанию оных усмотреть соизволите, что сия персона, кажется, играла сходственную со своим характером роль. Между тем же я, известясь, что болезнь ее несколько уменьшилась, то я приказал оставить ее впредь до времени в прежнем месте.
Нет, взгляд князя на неизвестную так скоро не меняется. Да она и не дает ему для этого основания — ни в чем не противоречит сама себе, не путается, не ошибается. Но вот настроения Екатерины — они только с опозданием начинают доходить до князя. Он еще не может отказать неизвестной в том, чтобы передать ее письмо Екатерине — а вполне бы мог ограничиться собственным решением! — но уже отменяет приказ о покоях в комендантском доме для арестованной. Его человеколюбивые побуждения явно не вызвали восторга у еле сдерживающей бешенство императрицы.
Князь Александр Михайлович! Пошлите сказать известной женщине, что если она желает облегчить свою судьбину, то бы она перестала играть ту комедию, которую и в последних к вам присланных письмах продолжает, и даже до того дерзость простирает, что подписывается Елизаветою; велите к тому прибавить, что никто ни малейшего сумнения не имеет о том, что она авантюрьера, и для того вы ей советуйте, чтобы она тону убавила и чистосердечно призналась в том, кто ее заставил играть сию роль, и откудова она, и
