Повстречался Дмитрий со своей родительницей. Все видели. Если и сомневался кто, убедились. Настоящий он сын Ивана Грозного. Настоящий сын царицы Марьи Нагой. Оторвать их друг от друга не могли. Народ кругом и тот слезами зашелся.
— Ваше величество, можете быть довольны. Наконец-то!
— Что за радость, Теофила? О чем ты? Лучше позови ко мне няню. А сама пойди в саду повеселись. Радость!
— Недовольна, горлиночка моя? Чем огорчилась, доню?
— Няню, не только повстречался Дмитрий с родительницей своей. Уже вступил на престол — венчали его на царство в главном их соборе.
— Так что же, доню?
— Гонец новины привез. А мне — мне ни словечка. Ни грамотки.
— Ой, Марыню, Марыню, подумай только, сколько Димитру перенести пришлось. Столько лет без матери…
— Никогда не скучал он о ней. Да и все говорили, ребенком к ней не ласкался. Она к нему, а он в сторону. А тут…
— Пожил, доню, да понял, каково без матушки.
— Будет тебе, няню, будет! Не скучал он о ней, говорю. Словом не вспоминал. Мне слова всякие говорил, а теперь ничего! Будто нет меня. И сватовства не было, и венчания!
— Его коришь, Марыню. А сама, ты-то сама хоть словечко ему послала? Иным, гляди, какие письма сочиняешь. Сама видала, как королю Зигмунту грамоту днями отправляла. Слыхала, какие наказы гонцу давала, чтобы без ответа к тебе не возвращался.
— Так я о деле. Да и что тебе говорить, няню! Все равно не поймешь — время только тратить.
— Не пойму, не пойму, горлиночка моя. О другом я, Марыню. Поживете с Дмитрием…
— Поживем, думаешь? А что если мысли у него теперь другие? Если раздумался, как корону на голову надел? Как мне теперь к шляхте выйти — без его послания? Да что послание! Приглашения поторопиться с приездом тоже не прислал — ни на бумаге, ни на словах.
— Приглашения?
— Кому я в этом признаться, кроме тебя, пястунка, могу? Матери? Пану ясновельможному родителю? Они же меня учить начнут, укорять — не то, мол, сделала, не так, мол, поступать должна была.
— А ты, Марыню, не толкуй с ними. Уж лучше больной скажись, горлиночка, из покоев своих не выходи. Побереги себя.
— Вот тогда-то и скажут: с горя. Вот тогда-то и станут остальные в меня пальцами тыкать. Я, няню, бал устроить хочу.
— Полно, горлиночка, какой тут бал!
— Бал! И чтобы музыкантов много! И чтобы фейерверк! И чтобы гостей отовсюду созвать. Мол, радуется Марина Мнишкувна за своего супруга. Мол, скоро в дорогу готовиться станет.
— А как же без письма-то обойдешься?
— Скажу, знак мне условный прислал. И письмо потаенное. Так-то!
— Ты, Басманов? Один? И без предуведомления? Ведь мы недавно виделись с тобой. Что-нибудь случилось?
— Я, государь.
— Так что же с тобой?
— Я сделал все, чтобы меня не увидел даже Маржерет.
— И что же?
— Государь, это оказалось возможным. Возможным проникнуть в твои покои без ведома стражи, хотя ее так много во дворце.
— Ты никого не увидел?
— Видел. Но они не заметили меня, хотя я и не очень крылся со своим приходом. Государь, об этом надо подумать.
— Но о чем?
— О твоей безопасности.
— Разве слухи о заговорах не оказались ложными? Какой-то монах повторял ложь о моем происхождении. Его допросили, ничего не добились и утопили в Москве-реке. Только и всего.
— Еще с несколькими чернецами.
— Которые слушали его бредни. Ты сам нашел это необходимым.
— Верно, государь. Твой отец недаром измыслил опричнину. Без нее по тому времени было не обойтись. Она запугивала бояр, и это было самым главным. А с чернецами — ты сам знаешь, после них тебе пришлось самому искать проникших во дворец злодеев.
— Но мы одни, боярин. И можем сказать правду, ты вспомнил о переполохе, когда кто-то заподозрил присутствие в переходах чужих людей. Я вместе со стрелецкими головами бросился их искать.
— С Федором Брянцевым и Ратманом Дуровым.
— Все верно. Однако никого нигде не оказалось. Людей на улице схватили для порядку. Их, пожалуй, не было основания казнить, но…
— Но как бы ты выглядел в таком случае, государь. Все обвинили бы тебя в трусости, в которой ты никогда не бывал повинен. Скорее наоборот.
— Ты уже не раз меня обвинял в безрассудстве.
— Как можно, великий государь!
— Почему бы и нет, если это безрассудная храбрость. Отец Пимен всегда твердил, что эта болезнь проходит с годами.
— Тебе далеко до старости, государь.
— И ты хочешь сказать — до рассудительности?
— Опять же нет. Я имею в виду только осмотрительность.
— Но осмотрительность сослужила нам плохую службу с Андреем Шерефединовым. Его участие в заговоре заподозрил снова Маржерет. Иногда мне кажется, я знаю, в чем я повинен, — в излишней преданности или в неизменном желании выслужиться и получать денежные поощрения. Правда, одно не исключает другого.
— Государь, я не склонен пренебрегать мнением Маржерета.
— Но ты же сам допрашивал дьяка в пытошной и испытал на нем все умение палача. Ведь улик не оказалось.
— Не оказалось. Но и только.
— Ты хочешь сказать, они остались скрытыми?
— Возможно. Твой отец не стал бы их доискиваться.
— Снова казнь?
— А ты, государь, ограничился высылкой. Этого недопустимо мало.
— Мало для чего?
— Чтобы подавить боярский мятеж.
— Или напротив — чтобы его разжечь. Бучинский говорит, что бояре от одной высылки Шерефединова охвачены настоящим ужасом. Чего же больше?
— Государь, не мне наставлять тебя. Не мне обсуждать и твои приказы. Одно скажу, нельзя так безоглядно доверять людям, которые по-настоящему не знают языка, которым нужен переводчик и недоступны все оттенки местной речи. Понимать — не значит знать. Бояре одинаково легко преувеличивают и скрывают свои чувства. Этой науке при дворе обучаются в младенческие годы, и от нее зависит не только благополучие, но и сама жизнь. Да, бояре боялись опричнины, но ведь ее пришлось твоему отцу отменить. И наконец, мы так и не узнаем правды о кончине великого царя, твоего отца.
— Но к чему ты клонишь?
— Ты доверил мне, государь, свою жизнь, так разреши сказать, что необходимо, чтобы выполнить твой приказ.
— Ты хочешь заставить меня всех подозревать?
