Год 1836-й. Причиной бегства становится «Ревизор». Неудача петербургской постановки, неудовлетворенность собственным решением и невидимое вмешательство императорской руки. На появившейся на осенней выставке Академии художеств картине Г.Г. Чернецова «Парад на Марсовом поле» среди трех сотен деятелей литературы и искусства, вплоть до воспитанников императорского театрального училища и полного ареопага цензоров, Гоголю, именно как автору «Ревизора», места не нашлось. Такова была воля заказавшего полотно Николая I. И строки из письма М.С. Щепкину, тщетно звавшему приехать на московскую премьеру: «Не могу, мой добрый и почтенный земляк, никаким образом не могу быть у вас в Москве. Отъезд мой уже решен. Знаю, что вы все приняли бы меня с любовью: мое благодарное сердце чувствует это. Но не хочу и я тоже со своей стороны показаться вам скучным и не разделяющим вашего драгоценного для меня участия. Лучше я с гордостью понесу в душе своей эту просвещенную признательность старой столицы моей родины и сберегу ее, как святыню, в чужой земле… Я дорогою буду сильно обдумывать одну замышляемую мною пьесу. Зимою в Швейцарии буду писать ее, а весною причалю с нею прямо в Москву, и Москва первая будет ее слышать».
Слово свое Гоголь сдержал и не сдержал. Задуманная пьеса не получилась. Год пребывания за рубежом обернулся тремя годами. Зато сразу по возвращении в Россию писатель и в самом деле заторопился в Москву. Прежде всего в Москву.
Несмотря на конец сентября, многие знакомые еще жили за городом. Расположившись в доме М.П. Погодина на Девичьем поле, Гоголь направляется навестить Аксаковых, проводивших лето в Аксиньине, в десяти верстах от Москвы. Предупрежденные о его приезде, хозяева тем не менее никак не предполагали неожиданного появления писателя, да еще в сопровождении М.С. Щепкина, с которым Гоголь уже успел встретиться.
С.Т. Аксаков вспоминал: «На другой день Гоголь приехал к нам обедать вместе со Щепкиным, когда мы уже сидели за столом, совсем его не ожидая. Наружность Гоголя так переменилась, что его можно было не узнать. Следов не было прежнего, гладко выбритого и обстриженного, кроме хохла, франтика в модном фраке. Прекрасные белокурые густые волосы лежали у него почти по плечам; красивые усы, эспаньолка довершали перемену; все черты лица получили совсем другое выражение; особенно в глазах, когда он говорил, выражалась доброта, веселость, любовь ко всем; когда же он молчал или задумывался, то сейчас изображалось в них серьезное устремление к чему-то не внешнему. Сюртук, вроде пальто, заменил фрак, который Гоголь надевал только в совершенной крайности. Сама фигура Гоголя в сюртуке сделалась благообразнее». Душевная близость со Щепкиным побудила Гоголя еще до Аксиньина навестить семью актера в Волынском, где они жили. Это была встреча со многими из артистов Малого театра, давно облюбовавшими для летнего отдыха живописные, хотя и сыроватые берега Сетуни. Они помнили великого трагика П.С. Мочалова, со временем к ним привязался и П.М. Садовский.
Приезд в Волынское был душевной потребностью. Любовь московских актеров грела и на чужбине, хотя, оказавшись в Москве, Гоголь по-прежнему не решался пойти на спектакль так дорого обошедшегося ему «Ревизора». Придумывал фантастические причины, называл немыслимые для труппы дни как почему-то единственно возможные для его прихода, пока Щепкин, поймав друга на слове, не организовал именно в этот, заранее обещанный, день спектакля. «Ревизор» был назначен на сцене переполненного в тот декабрьский вечер Большого театра: слишком много москвичей захотело присутствовать при первом знакомстве драматурга с его детищем. Только настоящего знакомства снова не состоялось. Овации и вызовы автора после второго действия так смутили Гоголя, что он тайком бежал из театра, к величайшей досаде и разочарованию друзей и восторженных зрителей.
«Мне всегда становится грустно, когда я гляжу на новые здания, беспрерывно строящиеся, на которые брошены миллионы и из которых редкие останавливают изумленный глаз величеством рисунка или своевольной дерзостью изображения… Невольно стесняется мысль: неужели прошел невозвратимо век архитектуры? Неужели величие и гениальность больше не посетят нас…» – писал Николай Васильевич в 1831 году.
«Кавказская антресоль», или Тургеневская Москва
Наверно, они оба сожалели о несостоявшейся близости – Мария Гавриловна Савина и Иван Сергеевич Тургенев. Актриса в блеске славы и знаменитый писатель. Увлечение было взаимным, немолодой возраст давал право на откровенное выражение чувств, но и закрывал всякую общую будущность. Каждый поезд, по выражению Марии Гавриловны, уже давно шел по своим рельсам, а свести на стрелке пути грозило только крушением.
Может быть, как раз поэтому разговоры в комнатах и аллеях Спасского-Лутовинова отличались для обоих откровенностью. Среди «маленьких признаний» Тургенева было и его отношение к Москве, к которой актриса оставалась равнодушной.
По словам писателя, он нигде не чувствовал себя так покойно и устроенно, нигде не просыпался по утрам с легким сердцем. А между тем обстоятельства каждый раз складывались не наилучшим образом. Все время приходилось куда-то спешить, заботиться разными делами, никак не удавалось «зацепиться» за древнюю столицу.
После Парижа, после сложившейся привычки к западноевропейскому образу жизни он признавался, что у него были две самых любимых комнаты, к которым он возвращался в тяжелые минуты мыслями. Обе московские, но только одна чужая, любезно предоставлявшаяся ему старым другом на московских бульварах, неподалеку от храма Христа Спасителя, другая же его собственная, в настоящем усадебном доме, с которой он расстался вскоре после кончины матушки.
Марии Гавриловне показалось, что он все еще испытывает сожаление об утрате. Во всяком случае, описание отличалось множеством подробностей – находилась его любимая комнатка на антресолях, была низкой, зато удивительно теплой, а под небольшим окошком был сад со старыми деревьями, то зеленевший яркой зеленью, то утопавший в пуховых сугробах. Разговор о комнатке зашел потому, что именно в ней собирались товарищи Марии Гавриловны по ремеслу – актеры Малого театра, которым он читал только что написанные пьесы, а они тут же разбирали их на голоса под восторженные восклицания, а подчас и взрывы хохота. Это было единственное, очень недолгое время, когда Иван Сергеевич увлекся драматургией и узнал бешеный успех на московской сцене.
Спрашивать, почему было не продолжить так удачно начатый опыт, Мария Гавриловна не стала. Затянувшаяся в бесконечность драма любовного треугольника с знаменитой певицей Полиной Виардо была слишком известна всей Европе. Тургенев не мог найти в себе силы положить ему конец ни тогда, ни теперь, несмотря на все чары неотразимой Савиной. Недаром он говорил о себе как о человеке «решенном». Теперь казалось – и, скорее всего, только казалось, – что если бы снова подняться в ту комнату на антресолях… Между тем ни его детство, ни юность не были согреты семейным теплом.
Родился Иван Сергеевич не в Москве – на Орловщине, в Спасском-Лутовинове. Родители не скрывали от детей всех сложностей своего насильственного брака. Собственно, он был решен немолодой, некрасивой, зато неожиданно разбогатевшей за счет наследства Варварой Петровной. Выбранного ею красавца- ремонтера вынудило согласиться полное безденежье. В этом случае существенная разница в возрасте роли уже не играла.
Варвара Петровна была достаточно образованна, обладала несомненными литературными способностями и склонностью к множеству причуд, среди которых было пользование молитвенниками исключительно на французском языке. По селу ее носили в застекленных – от заразы! – носилках, и она не отказывала себе в удовольствии назначать самые жестокие физические наказания и дворовым, и собственным детям. Говорить о настоящей сыновней привязанности в таких условиях не приходилось. Все симпатии даже ее любимца Ванечки всегда оставались на стороне отца.
Первая встреча Тургенева с Москвой – апрель-май 1822 года, проездом. Родители с двумя сыновьями (третий, «убогий», по выражению писателя, был оставлен в Спасском) и целым штатом прислуги вплоть до собственного врача ехали в путешествие по Европе. На старую столицу было отведено всего несколько дней, зато в Петербурге предстояло свидание с светлейшей княгиней Голенищевой-Кутузовой-Смоленской, урожденной Бибиковой, на котором сумел отличиться маленький Иван.
Тургенев писал впоследствии: «Мне было тогда шесть лет, не больше, и когда меня подвели к этой ветхой старухе, по головному убору, по всему виду своему напоминавшей икону, почерневшую от времени, я, вместо благоговейного почтения, с которым относились к старухе моя матушка и все окружающие, брякнул: „Ты совсем похожа на обезьяну“… Крепко досталось мне за эту выходку». Бибикова приходилась теткой
