Сарацины не поняли, что их ввели в заблуждение, пока наша галера не рванулась вперед. Дым от очага, огонь в котором перестали поддерживать, уходил назад. Тогда сарацины совершили еще одну ошибку. Чтобы избежать столкновения, они развернулись налево, но благодаря силе наших гребцов мы ударили их галеру носовой частью, отчего у врагов, с их правого борта, возле рубки, полетели доски и щепки. Между тем наши арбалетчики приготовились и пустили стрелы второй раз. Теперь дистанция сократилась, и они стреляли точнее по воинам и офицерам, стараясь не попадать в гребцов, которые наверняка были рабами-христианами.
По команде «На абордаж!» наши воины бросились через проход на носу с криками «За Христа и Деву Марию!» и легко перепрыгнули на вражескую галеру. Несмотря на потери от стрел и сабельных ударов мавров, мы, забыв о солдатах, сосредоточившихся в основном на носу, со всей силой обрушились на вражескую рубку, где быстро обезглавили всех офицеров и охранников. Когда все наши бойцы оказались на борту вражеского судна и начали двигаться по проходу между скамьями гребцов к носу, а гребцы вражеской галеры начали восторженно приветствовать нас, я поняла, что мы одержали победу.
Преисполнившись радости и гордости, я издала победный клич. И тут же поняла, что нахожусь в музее. Прошло лишь несколько секунд. Ориоль говорил:
— …суда с высоким бортом, подобные каравеллам Колумба, во времена Арнау тоже использовались. Но использовались они либо как грузовые, либо как торговые. Эти суда ходили только под парусами, а их корпуса с большей осадкой могли вмещать тяжелые грузы. Предшественниками подобных судов были так называемые «кока», «урка», «каравелла» и целое семейство более мелких судов с общим названием «фуста». Что же касается галер, то среди них мы можем встретить более двенадцати различных типов, от уксеров до сахетий, рампис, лондро…
Я ухватилась за перила, села на пол и положила руку на грудь. Сердце у меня учащенно билось, мне не хватало воздуха…
— Что с тобой? — встревожился Ориоль, прерывая свою лекцию.
— Это опять произошло, — пробормотала я, восстанавливая дыхание. — Это кольцо.
ГЛАВА 31
Пережив это мучительное событие, я ожидала, что Ориоль поймет меня. Верила в его восприимчивость, полагая, будто он знает, что это странное кольцо способно совершать с людьми. Я не думала, что именно Ориоль станет действующим лицом моего очередного кошмара.
Мы задержались, и я рассказала ему о случившемся. Решив, что мое состояние более или менее стабилизировалось, и пожелав развлечь меня, Ориоль сказал, что ему хочется показать мне место, представляющее особый интерес. Мы пересекли какой-то проспект и попали в микрорайон старинной застройки, где раза два свернули на другие улицы, и наконец он завел меня в маленький бар. Бар, безусловно, был особенным. На его стенах висели полки, заставленные бутылками, покрытыми многолетним слоем грязи, и несколько таких же грязных картин, на которых были едва различимы изображения курящих женщин, смотревших на посетителей с брезгливым отвращением. Вырезки из газет подтверждали, что место это и в самом деле особое. Здесь звучала французская музыка, доносившаяся из старого радиоприемника.
— Этот бар называется «Пастис», — сообщил Ориоль, заказав одноименный напиток, похожий на разбавленный водой анисовый ликер.
Вероятно, Ориоль намеревался поднять мне настроение этой бурдой, но я подумала, что мы избрали не тот путь. При одной мысли о том, что мне пришлось пережить в доке, у меня по телу пробегали мурашки, и я невольно посматривала на кольцо с огромным кроваво-красным камнем, возможно, в надежде увидеть призрак старого тамплиера, обитающего в нем.
— Мне нравится легенда, связанная с этим местом, — сказал Ориоль, отвлекая меня от моих мрачных размышлений. Он пробежал взглядом по убогому помещению, и в его глазах я заметила ту же ностальгию, что и в музее, когда он предавался воспоминаниям о великих сражениях средневековых кораблей и о героях, утонувших в Средиземном море. Теперь, под впечатлением увиденного, Ориоль собирался рассказать мне еще одну старую историю. Таков уж был Ориоль. Ему нравилось жить в прошлом. Но вспоминает ли он волны, шторм и поцелуй?
— Этот бар основал в 1947 году Кимет, представитель богемы, художник-любитель, приехавший сюда из Парижа, куда в конце Второй мировой войны эмигрировал из Африки. Там он пытался добиться такого же успеха, как Пикассо и Хуан Грис. В то время Париж еще оставался столицей искусства, а Нью-Йорк лишь мечтал стать ею. Вместе с ним появилась некая Карме, энергичная жительница Аликанте, якобы его кузина. Она превосходно держалась, у нее был хороший характер. Карме страстно любила Кимета и считала своего «мальчика» талантливым художником. Карме работала в барах, убирала в них, бралась за любое дело, лишь бы заработать обоим на жизнь. Однако картины Кимета, выполненные в отвратительной экзистенциалистской манере, не продавались. Да и кому захотелось бы повесить у себя в гостиной столь удручающие произведения?
Я прихлебывала жидкость, заказанную Ориолем, и смотрела на полотна, покрытые табачной копотью. Женщины с пустыми взглядами, рядом с ними такие же пустые бокалы, курящие мужчины. Женщины на улице, очевидно, проститутки, ожидающие клиентов. Я заметила, что район, куда меня привел Ориоль, был старым чайна-тауном, пристанищем самых дешевых проституток в городе. Я кивнула, ибо никогда не повесила бы такого в своей квартире.
— Разумеется, Кимет надеялся стать барселонским Тулуз-Лотреком пятидесятых годов и запечатлевал на холст в экзистенциалистской манере образы людей, окружавших его, — продолжал Ориоль. — Свои произведения он подписывал именем Пастис. В ту пору французской культурой восхищались, а англосаксонской пренебрегали. Буржуазия отправляла своих детей учиться во Французский лицей. — «Как маму и Энрика», — подумала я. — Кимет объединил группу друзей и постоянных клиентов в кружок маргиналов. Они слушали песни Эдит Пиаф, Монтана, Греко и Жака Бреля, пили пастис и рассуждали о последних тенденциях в столице мира. — Ориоль отхлебнул из своего бокала и огляделся, поле чего остановил взгляд на мне и доверительно сообщил: — Мой отец был завсегдатаем этого бара.
Я выдержала его взгляд. Уж не навернулась ли на глаза Ориоля слеза? Я подвинулась ближе к этому застенчивому интроверту, который эволюционировал в мужчину красивого, но непонятного. Любила ли я его? Чувствует ли он что-то ко мне? Чувствовал ли когда-либо в прошлом?
Мы молча смотрели друг на друга. Старые шансонье исполняли баллады о любви. Полутьма казалась мне интимной, хотя постоянные клиенты почти заполнили помещение.
Я воображала, будто Ориоль приближается ко мне и мы желаем друг друга. Во мне пробудилась тоска по его губам. Я видела свое отражение в зрачках Ориоля. Тринадцатилетнюю девочку, страстно добивающуюся его первого поцелуя во время сентябрьского шторма. Безумную женщину, надеявшуюся возобновить роман, давно разрушенный временем и расстоянием. То, что могло быть, но существовало лишь в параллельном мире моих сновидений. И я приблизилась к Ориолю еще на несколько миллиметров. Сердце мое неистово колотилось.
— Именно он привел меня сюда.
— Кто? — глупо спросила я.
Я словно внезапно очнулась, не понимая, где нахожусь, подобно тому как это было со мной в доке. Только на этот раз чары были навеяны Ориолем, а не кольцом.
— Мой отец, Энрик, — ответил он.
Ориоль сидел на том же месте, очень близко, но чары исчезли. Он рассеял их с какой-то целью? Испугался поцелуя, к которому взывали наши взгляды? Не осмелился? Или он и в самом деле гомосексуалист, как о нем говорили? Я пробежала взглядом по всем четырем стенам, чтобы скрыть тревогу.
— Именно он рассказал мне эту историю. Если почитаешь газетные вырезки на стенах, то увидишь, что эти истории отличаются друг от друга, но для меня остается единственной и хорошей рассказанная Энриком.
— Расскажи мне ее.
— Кимет был человеком выдающимся, обладал харизмой, привлекал людей; здесь собирались его друзья и постоянные клиенты. Но сегодня никто ничего не говорит о его недостатках.
— О недостатках?
— Да, кроме рисования, болтовни, употребления спиртных напитков, бокса и курения, он ничем не
