Толедо, недавно объявленного столицей объединенного королевства; крестьяне, копавшиеся в своих огородах, и тянувшиеся в глубь страны караваны от побережья, где становились на причал галеоны из Нового Света, груженные удивительным товаром из девственных языческих земель, что виделись ареной будущих великих коллизий.
Виделись глазами чиновника инквизиции, человека в черном одеянии с вышитым на груди зеленым крестом, клерка, проводящего время в молитве и усердной службе за небольшим столиком, на котором – лишь очинённые перья и бумага. Излюбленное место трапезы – кабачок на площади Кордон, где подавалась обычно чесночная похлебка и кровяная колбаса с цветной капустой – кушанья незатейливые, но приготовленные с отменным старанием и подносимые лично кабатчиком, тешащим себя надеждой на защиту и опеку со стороны знакомого ему служителя инквизиции. Распространенное во всех веках заблуждение среди простаков!
Дорога на службу, в Алькасар. Сухой ветер, гонящий по извилистым узким улочкам желтую пыль, ртутный блеск в бледной голубизне неба крестов церкви СантоКристо де ла Л ус, высящихся над городской суетой; бряк деревянных подошв по камню; прижатая к бедру фарфоровая чернильница, спрятанная в рукаве… Пугливые взоры прохожих, подобострастные поклоны отступающих в подворотни морисков – мавров, принудительно обращенных в христианство; почтительный ропот за спиной черни…
На эспланаде – дворцовой площади – немецкая гвардия с духовым оркестром; стражи в оранжевых кафтанах и полосатых штанах, лениво разгоняющие алебардами зевак; носильщики, уносящие бархатные портшезы с дворянскими гербами мелких вельмож; монахи: тринитарии, доминиканцы… А вот капитан дворцовой стражи, и разит от него, как от взмыленного жеребца, запахами сложными и острыми; особенную вонь производят высокие щегольские сапоги из свежедубленой кожи. Поправив крашеные усы, он скашивает глаза на человека в черном, с равнодушием его признавая.
Патио – пустынный внутренний дворик, окруженный галереями, низенькая дверь, ведущая в канцелярию. А в ней – Инквизитор, одетый в белую сутану и красный стихарь, недвижно стоящий у зарешеченного окна, откуда косо падает столб света. Отражаясь от голых серых стен помещения, от полированного до глянца каменного пола, он осеняет фигуру Инквизитора пыльно-голубой дымкой. Кажется, она парит в воздухе.
Из сада, расположенного под окном, доносится скрип колодезного ворота и гортанный короткий вскрик павлина, призывающего свою подружку к свершению греха.
Стук древками пик по паркету гвардейцами-валлонами – к Его Преподобию идет посетитель.
Занавешивающий вход в помещение ковер, на котором с редким искусством выткана сцена молитвы святой Флоры в окружении мавров, откидывается, и появляется – в черном кафтане, черных штанах, с золотым распятием на груди – советник короля. Выказывая необыкновенную гибкость сухожилий ног, отвешивает Его Преподобию грациознейший поклон, причем правая его нога в бархатном башмаке скользит по полу, отдаляясь от левой настолько далеко, что невольно думается: сейчас советник расквасит свой хитрый лоб, прикрытый потной челкой, о полированный камень. Но – обходится. Все повторяется в обратной последовательности, и вот уже гость стоит перед Инквизитором, приглашающим его в свои апартаменты, в полный рост.
Начало забытой дворцовой интриги. Чем закончилась она? Очередным аутодафе, где человек в черном присутствовал в толпе благочестивых придворных, наблюдавших это поучительное зрелище.
Он помнил его.
В низком, но ясном весеннем небе, распушив разлапистые крылья, кружили, подобно ангелам возмездия, коричневые ястребы. Деревянный, в три человеческих роста крест, величаво возвышавшийся над помостом, осенял восседавших под ним чиновников инквизиции в парчовых мантиях, представителей белого духовенства и высшие светские власти. Под помостом в островерхих колпаках и в санбенито с изображением корчащихся в огне драконов, олицетворявших суть князя тьмы, находились под попечительством охраняющих их альгвасилов осужденные – кающиеся и упорствующие в грехе.
Помост, с которого произносилась душеспасительная проповедь, волнами обтекала праздничная, возбужденная толпа. Кого только не было в ней! Монахи всех орденов, цензоры, богословы, городская знать, любопытствующие барышни, ремесленный люд и разгоряченная пышным зрелищем чернь, посылавшая проклятия еретикам.
По окончании аутодафе осужденных передали светским властям и, погрузив на телеги, повезли на площадь огня.
Начинался апогей торжества.
Он тряхнул головой, отгоняя наваждение… Неужели все это было?
Было!
Время влекло его, как волна щепку, он тонул и всплывал, попадая в новые и новые коллизии, проходя узилища, казни и набитые трупами рвы, участвуя в пиршествах и оргиях патрициев, пародировавших торжества прежнего мира его обитания, и разъезжая то в золоченых колесницах, то в набитых рабами клетях на запряженных волами телегах…
Мир людских страстей был неизменен, трансформировались лишь условия быта, особенно – за последние десятилетия, когда время, текшее с медлительной и плавной величавостью, словно обезумело и свыше были отпущены некие вожжи, дав свободу бешеному локомотиву прогресса, понесшегося безоглядно и слепо в неведомое. Сказочные мечты, вынашиваемые человечеством века, воплотились в реальность за считанные годы, облик планеты менялся, словно в калейдоскопе, заставляя многих и многих раздумывать о приближающемся конце времен…
Впрочем, конец его личного времени действительно и явно был близок.
Внезапно накатило одиночество…
Странное состояние. Чем-то оно напоминало скуку, но скуку легко заглушали его повседневные странствия, бессильные против недуга одиночества, одолевавшего с годами все упорнее и больнее. Простейший рецепт – общение. Но с кем? С людьми? О чем же говорить с ними? Посвятить в беду? Что это даст? Поведать о своих снах и видениях? Глупо и невозможно. Неизвестно почему, но довериться кому-либо он считал себя просто не вправе. И обет молчания довлел над ним как незримая тень, как заклятие.
Он вышел на цементный пол балкона, взял швабру и, дотянувшись ею через выступ стены до окна соседа, легонько стукнул в стекло.
Сосед Саша явился на зов швабры угрюм и озабочен.
