возможности компромиссного решения…” У него руки-ноги затрясутся, надежда взыграет, а от такой надежды человечек еще больше слабнет и мягчает. И вот тут, друг мой Ферапонт, мы и снимаем с него всю информацию о самых потаенных делах комбината…
— Может упереться, — засомневался Ферапонт.
— И упрется! — подтвердил Урвачев, рубанув ребром ладони воздух. — А как же! В первую минуту — разумеется! Он же честный и порядочный человек, а не предатель. Но мы разъясним ему, что предавать-то он будет подлецов и негодяев, которые не оценили его, которые наживаются на страданиях честных людей, нагло разворовывая народную собственность. А сдать воров и преступников каждый честный человек просто обязан…
— К… кому обязан? — произнес Ферапонт растерянно, но Рвач, оставив сей праздный вопрос без внимания, взял со стеклянного столика трубку радиотелефона, нажал кнопочку “1”, и тут же распахнулась входная дверь, и в проеме ее появилась сама предупредительность и внимание, олицетворенные в долговязой, с бритой лопоухой головой “шестерке”, — новому выдвиженцу Ферапонта.
— Слушаю, Сергей Иванович! — выдохнул холуй, чье имя Рвач помнил весьма смутно. При этом слуга каким-то образом умудрился вытянуться в струнку и одновременно почтительно ссутулиться.
— Э-э, как тебя там… Сауна готова?
— Как можно, Сергей Иванович? — “шестерка” изобразил в голосе некоторую обиду, самую, впрочем, легкую, чтобы не рассердить высокое и непосредственное во всех смыслах начальство. — С утра держим пары… Всегда наготове. В лучшем виде. Для того и приставлены.
Урвачев с интересом пригляделся к отрывисто рапортующему человеку. Явно не из шпаны, лукавоглаз, с короткой острой бородкой и стриженными усами, делавшими его очень похожим на творца отечественной соцреволюции.
— Хорошо работаем, продолжай в том же духе… — великодушно произнес Рвач. — А вот манеры у тебя какие-то странные, ты откуда здесь взялся такой?
— Владимир меня зовут, — почтительно представился человек. — Кто такой? Прежде находился при партийных банях, Сергей Иванович, при самых, так сказать, высочайших сферах, обслуживал таких клиентов, таких боссов, что до сих пор дрожь в коленках при одном воспоминании…
— Это цековских, что ли? — заинтересовался Урвачев.
— Угадали! — воскликнул Владимир. — Проницательным вашим умом в самую сердцевину попали, не примите за фамильярность…
— Это тебя там таким манерам обучили? — усмехаясь, спросил Урвачев.
— Снова в точку! Снова в самый пятачок! — Владимир от восхищения всплеснул руками. — Старая школа, Сергей Иванович, старая закалка. Никак не могу вытравить коммунистической заразы, въелась подкожно…
— А у тебя, часом, не Ильич ли отчество? — перебил Урвачев. — Владимир Ильич… Уж больно ты на Лысого смахиваешь…
— А-а! — Лицо Владимира болезненно сморщилось в угодливой улыбочке от прозорливости собеседника. — Именно так! Более того — Ульяшов! Вынужден был в течение тридцати лет скрывать истинную фамилию, довольствуясь скромным псевдонимом — Питюков… Неловко, знаете ли, члены Политбюро, а при банях у них, сами понимаете…
— Политбюро? — не поверил Урвачев. — Ты что-то тут…
— Поинтересуйтесь у господина Ферапонтова Егора Тимофеевича, — кивнул в сторону своего патрона Владимир Ильич. — Он вам всю мою историю подтвердит. Он меня разыскал и со дна жизни поднял, из самого, можно сказать придонного ила выкопал… Зубы мне вставил, — при этом шестерка клацнула великолепной фарфоровой челюстью. — Берегу, как высшую ценность, не всякую пищу теперь приму, а прежде чем на зуб положить, тщательно исследую… О, Егор Тимофеевич великой доброты человек! Профессию мою востребовал и к месту приставил… А уж я всем призванием своим, всем опытом многолетним, со всей, так сказать, душевной отдачей, сколько моих сил…
— Так ты банщик? — подытожил Урвачев.
— Массажист — высший класс! — подтвердил Ферапонт. — Сегодня сам убедишься.
— Ладно, служивый, — вздохнул Урвачев, которому стал уже надоедать словоохотливый банщик. — Принеси мне еще бутылочку минеральной и ступай, следи за парами…
— Слушаю, Сергей Иванович. — Владимир Ильич поклонился и стремительно помчался исполнять приказание.
— Ведь бывший стукач комитетский… — глядя на захлопнувшуюся дверь, произнес с укоризной Урвачев, обращаясь к товарищу. — Ты кого греешь в сауне нашей?
— И чего? — потянулся Ферапонт в кресле. — Из бывших, списанных в утиль… Обслуга, информатор… Он мне и сам признался. Зато — профессионал. Такие и нужны. Да и куда ему от нас? Опять в утиль?
Урвачев рассмеялся:
— Грамотно… — Спросил после некоторой паузы: — А где ты этого чудика выкопал?
— Нынче человеческие помойки богаты талантами, — рассеянно отозвался Ферапонт. — Пестовала их Советская власть, холила, а после — как бульдозером… Золотое дно эти помойки, если с умом к ним… А комитетчик ли бывший или мент — мне, к примеру, без разницы. Мне главное — специалист… А что воры и всякий блатняк на них как волки на псов щетинятся — даже забавно от глупости такой. Ну, дай вору государственную власть. Как он ее сохранит и удержит без полиции и госбезопасности? И кого назначит возглавлять данные ведомства? Да своих же годами проверенных братков! И не откажутся те от чинов и погон, и с энтузиазмом начнут идейных прошлых подельничков по тюрьмам рассовывать… Не согласен?
Урвачев, рассеянно кивнув, вновь поднял трубку телефона, нажав на ней на сей раз цифру “3”. Спросил отрывисто:
— Чисто?
— Абсолютно! — донесся ответ.
Это значило, что охрана проверила турбазу сканером, не обнаружив никаких внешних и внутренних признаков наличия подслушивающих устройств.
— Порядок? — вскинул на соратника голову Ферапонт.
— Пока — да… — философски вздохнул тот. — Так вот насчет Корысного…
— Ладно, пошли в парилку. — Ферапонт привстал с кресла. — Там и добазарим. Там уж точно… никаких “жуков-клопов”.
Парилка и в самом деле была оборудована тщательно и надежно, а потому все самые серьезные разговоры велись, по преимуществу, за ее дверью, проложенной изнутри толстой листовой сталью. Стены, полы и потолки представляли собою глухой стальной куб, обшитый осиновой вагонкой, так что никакая подслушивающая аппаратура, никакой самый уникальный сканер не мог вытащить из-за этих стен ни единого звука и слова.
АКИМ КОРЫСНЫЙ
К своим пятидесяти годам Аким Борисович Корысный, коммерческий директор Черногорского обогатительного комбината, выдвинутый на эту должность мэром Колдуновым, имел уже довольно большой, разносторонний, но самое главное — практический и полезный жизненный опыт. И даже два небольших срока, которые он отбыл еще при социализме в исправительно-трудовых лагерях за имущественные преступления, оказались для него очень полезны в том смысле, что вынес он оттуда важнейший жизненный принцип — всегда и при любых обстоятельствах оставаться самим собой. Ни больше, ни меньше. Трезво оценивать свои силы и возможности, и поступать в соответствии с этими возможностями. Даже если обстоятельства складываются как нельзя удачнее, нельзя сломя голову бросаться за подвернувшейся удачей, нужно относиться к этим обстоятельствам с величайшей осторожностью и недоверием. Бомж, пробавляющийся сбором пустых бутылок на помойке, ни в коем случае не должен поднимать с земли слиток червонного золота, случайно там оказавшийся. Иначе вряд ли он доживет даже до следующего дня, ибо это удача, предназначенная не для него.
