подыскивании нужных слов он не испытывал. С недавних пор у него появились даже те характерные ораторские жесты, которые Колдунову случалось видеть в хронике времен февральской революции, у ее ведущих персонажей, а именно: манера совать правую руку за борт пиджака очень напоминала привычный жест Керенского, не хватало только полувоенного френча… И даже со стороны было совершенно очевидно, что Рвачу и самому очень нравится лицедействовать, что он познал уже отравленную сладость сцены и сорванных аплодисментов, что роль публичного политика, совсем недавно освоенная им, еще не прискучила ему.
— Я не менее вашего изучал нравы и привычки народа, — заметил Колдунов. — Правда, могу признать, что вы в изучении психологии толпы весьма продвинулись. Но поверьте мне, иногда народ нуждается в некотором послаблении, и, думаю, эта прибавка к пенсии очень своевременна ввиду грядущих выборов…
— Дорогой Вениамин Аркадьевич, — устало сказал на это Урвачев. — Поверьте мне, вы очень скоро пожалеете о своем решении. Народ туп и неблагодарен, а эта ваша прибавка к пенсии ничего, кроме раздражения не вызовет. Что такое, в конце концов, пятьдесят рублей? Тьфу… Попомните мое слово.
И действительно, Сергей Урвачев оказался прав. Сразу же после объявленного повышения пенсий, корреспонденты местного телевидения прошли с микрофонами по рынкам и магазинам, узнавая настроения людей и их отношение к объявленной Колдуновым прибавке. Результат оказался удручающим для мэра — никогда на голову его не выливалось разом столько злобной брани и проклятий.
— Ну что, Вениамин Аркадьевич, смотрели вы вчерашний выпуск “Обратной связи”? — язвительно ухмыляясь, поинтересовался наутро Урвачев.
— Да, парадокс вышел, — вынужден был признать Колдунов. — Вы были правы, народ стал крайне сволочным. Крайне…
— То-то же… Я сколько раз убеждался, — чтобы выработать целесообразные действия, надо принять во внимание подлость, неустойчивость, непостоянство толпы, ее неспособность понимать и уважать условия собственной жизни, собственного благополучия… — Урвачев, чувствовалось, и сам понимал, что его снова заносит, но остановиться в дидактическом словоречении уже не мог, словно бес ему язык щекотал.
— Вы точно цитатами сыплете, — перебивая собеседника, проворчал Вениамин Аркадьевич. — Какой, однако, оратор пропадает…
— Отчего же пропадает? Наоборот… Я, Вениамин Аркадьевич, времени даром не терял, такую прорву литературы одолел за эти полгода, сам диву даюсь… Одних авторов десятка два, — от древних до самых новых. Много, много поучительного… Народ ласки не любит, чем добрее правитель, тем больше помоев на него выльют и современники, и потомки. И наоборот, возьмите того же Петра… Четверть населения страны выморил к концу царства, а в результате получил прозвище — Великий… Или Грозный, или Сталин…
— Это все мне известно, — прервал Колдунов, чувствуя, что Урвачев начинает его все больше и больше подавлять. — Признаю, совершил ошибку. Свалял дурака и крыть тут нечем…
— Вы не убивайтесь так, Вениамин Аркадьевич. Я полагаю, ничего непредвиденного не произойдет… Но наперед — наука!
Колдунов упрекам собеседника не перечил, сознавая ту громаду работы, которую Урвачев провел в его благо, будучи теперь совершенно уверенным в полном успехе выборов. Накануне голосования три самых опасных кандидата были обезврежены и с дистанции сошли, вернее, были вынуждены снять свои кандидатуры под мощным давлением Урвачева и его агентов. Четвертый поначалу уперся, но когда в случайной пьяной потасовке возле общежития комбината был убит его представитель ножом в грудь прямо во время митинга, и этот тоже сломался… Процентов двадцать при любых условиях должны были добавить избирательные комиссии… Словом, накладка с пенсиями никак не могла помешать безоговорочному триумфу.
— А с писателями наше общение облегчится тем, что в отношениях с ними мы будем действовать на самые чувствительные струны человеческого ума — на расчет, на алчность, на ненасытность материальных потребностей… — вещал Рвач.
— Нельзя ли попроще, Сергей Иванович, — попросил Колдунов. — Я вижу, вы действительно слишком много читали. Говорите в точности, как книжник и фарисей… Я-то лично на Ленине воспитывался, что вполне достаточно для политика…
— Да, — признался Урвачев. — Иногда сам удивляюсь… Заносит, знаете ли. Я ведь иной день по два-три раза выступал перед коллективами, поневоле начинаешь заговариваться… В общем, вы с писателями все решили правильно. Пусть повыступают в школах, в публичных библиотеках… В доме престарелых, в конце концов…. Этот скромный электорат как-то выпал из нашего поля зрения. А тут перед ними выступят люди солидные, из Москвы опять-таки… Классические ценности, уходящая эпоха… Найдут сочувствие и понимание…
— В копеечку влетели мне эти писатели, — пожаловался Колдунов.
— Ну, Вениамин Аркадьевич, на культуру нельзя жалеть средств… Надо, кстати, побольше местной творческой интеллигенции привлечь к общению…
— Так ведь напьются-то на банкете, — покачав головою, сказал Колдунов. — Наскандалить могут, местные-то…
— А пусть их… На банкете можно, вдали от глаз… Главное, чтобы с утра не начали пить, пусть сперва отработают мероприятия…
— Да… Абабкину надо памятник открывать. Вы, часом, не читали этого Абабкина? Он, говорят, из местных литераторов был…
— Не приходилось, — признался Урвачев. — Ницше, Гитлера, Макиавелли, даже Троцкого читал, а вот Абабкин как-то мимо меня проплыл…
— Жаль, а то бы подсказали…. Затем — литературный музей. Выступления в коллективах, вечером банкет, а наутро отправить их без потерь… И все это на мою голову.
— Надо потерпеть, Вениамин Аркадьевич. Когда делегация прибывает?
— Завтра…
— Ну что ж, желаю успехов!
Много горьких, хотя порой и весьма справедливых слов сказано о писателях, и, как ни странно, самые горькие слова сказаны самими же писателями. Оно, впрочем, и понятно, и объяснимо — изнутри проблема видится яснее, а кроме того, тема эта заранее обречена на успех и внимание публики. Потому что, во- первых, редкий человек на Руси не считает себя писателем, а во-вторых, уж очень колоритные люди объединились в этом творческом цехе, и очень любопытные происходят там конфликты и коллизии. Литература же, как известно, питается преимущественно и, может быть, даже исключительно конфликтами.
Попробуйте описать человека, доброго семьянина, исправно и до копеечки платящего налоги, не укравшего ни гвоздя, не страдающего с похмелья, ибо не пьет, не ругателя и не скандалиста, не тщеславного и не гордого, человека со всех сторон положительного и добродетельного — и вы увидите, что каждое это “не” точно ластиком безжалостно стирает в человеке черты индивидуальные и характерные, так что в итоге образуется нечто крайне неопределенное, лишенное особых примет, и, к сожалению, пресное. И самый терпеливый и усидчивый читатель в конце концов с раздражением отбросит такую книгу в сторону и возьмет, пожалуй, какие-нибудь пошлейшие “Скандалы недели”, или “Криминальную хронику”, или “Похождения сексуального маньяка”… Да что там читатель, даже обычная жена не сможет ужиться с таким человеком! С каким-нибудь подонком уживется прекрасно, будет мучиться, маяться, впадать в истерики, испытывать эмоциональные стрессы и нервные срывы, но не уйдет от него и не бросит, а добрейшего Ивана Ивановича, который проехать без билета в троллейбусе и то не способен, будет третировать и презирать…
У творческой музы, надо признать, именно такой вот непоследовательный и капризный женский характер. И со стороны иногда кажется удивительным — как это из всего многообразия человеческих типов выбирает она для творческого союза столь ущербную и одиозную личность.
Сократ Исидорович Бобров, член Союза писателей с сорокалетним стажем, автор замечательных, но, к сожалению, основательно подзабытых романов, ехал в город Черногорск в самом скверном расположении духа. Причиной подавленного настроения его явился совершенный пустяк, но из-за этого пустяка Сократ
