этих приглашенных по-настоящему неблизк и ненужен ему. Так, материал… Даже просто приятных людей нет среди них. Прокурор города, непотопляемый Чухлый, начальник городской милиции жуликоватый Рыбаков, председатель облсуда, три депутата городской думы, с которыми когда-то начинал Урвачев бандитскую свою карьеру, председатель местной телекомпании с двумя своими шавками, языкастыми и беспринципными, редактор газеты Голиков, еще с полдесятка точно таких же, представляющих всю городскую власть… Впрочем, не всю. Начальники РУБОП и ФСБ отказались от приглашения Урвачева, отказались вежливо, сославшись на уважительные причины, но при воспоминании об этих отказах неприятное чувство шевельнулось в сердце Урвачева. Дела, говорите?.. Ладно, избавим вас от дел ваших, дайте срок…
— Можно, Сергей Иванович? — поцарапавшись в дверь, просунул в щель свою голову Голиков. — Я, Сергей Иванович, стишок принес…
— Входи, Боря… Какой еще стишок?..
— А поздравительный, Сергей Иванович… К застолью. Вместо тоста произнесу, если не возражаете. Я, Сергей Иванович, все-таки, специально зашел, решил вам предварительно показать, — входя в комнату и как-то мелко потрясываясь и изгибаясь всем телом, тараторил Голиков. — На предмет замечаний… В народном, так сказать, стиле и юморе написано… Раньше оды писали. Державин оды писал к Фелице, а теперь все больше в народном стиле… Не так тяжеловесно. Гости выпьют, им полегче надо… Вроде тоста. У меня, кстати, стишок тостом и заканчивается…
Голиков опрометчиво подошел к самому столу, затем опомнился и отпятился метра на три, а после подсеменил чуть поближе, остановился в двух метрах от Урвачева и, вероятно, сочтя эту дистанцию оптимальной, раскрыл взволнованными пальцами красную сафьяновую папочку.
— Давай, — равнодушно сказал Урвачев, протягивая руку. Принял папку и, не открывая ее, положил перед собой. Лицо его снова окаменело, он глядел куда-то в дальний угол, позабыв о присутствии переминающегося с ноги на ногу Голикова, снедаемого мучительным авторским нетерпением…
“Черт подери, — думал Урвачев, — и стоило ради этого вот дня громоздить горы трупов, рисковать ежеминутно собственной шкурой, хитрить, ловчить, изворачиваться… Да что ж это я? — одернулся он себя. — Книг начитался, вот что. Слишком много книг прочел за последнее время, а книги до добра не доводят. Это точно… Впрочем, и это тщета…”
— Да, Сергей Иванович, и у меня счета, — отозвался Голиков. — Пеня идет, а платить, как говорится…
— Что? — очнулся Урвачев.
— Вы, Сергей Иванович, сказали “счета”. А я говорю, мол, и у меня этих счетов неоплаченных… Жена все дергает, пеня, мол, набегает…
— Ну да… Да, — сказал Урвачев. — Именно так. Неоплаченные счета. Ты зачем здесь?
— Так стишок ведь, Сергей Иванович. — Голиков кивнул на заветную папочку.
— Ну давай, посмотрим твой стишок. — Урвачев открыл папку.
Лицо Голикова стало чрезвычайно серьезно, он высоко поднял брови и привстал на цыпочки, пытаясь заглянуть в собственную рукопись, определить, в каком месте читает теперь шеф, затем перевел глаза на его лицо, следя за производимым от написанного впечатлением.
Никакого, однако, впечатления не отражалось на лице хозяина. Урвачев дочитал до конца, снова тяжко задумался. Легкая ироническая усмешка тронула его тонкие узкие губы.
Голиков с нетерпением и трепетом ждал приговора.
— Послушай, Державин, — начал Урвачев. — С чего это ты взял, что “когда весь город спит давно, мое все светится окно…”? С чего бы это у меня такая бессонница?
— Ну как же, Сергей Иванович? — тотчас готовно отозвался Голиков. — Я, конечно, не могу утверждать, но такова уж логика поэтического образа. Вы ведь глава города, думаете по ночам о Черногорске и о благоденствии его жителей… Днем-то дела, подумать некогда…
— Так, так, — улыбнулся Урвачев. — Больше мне не о чем, по-твоему, думать, как о благоденствии этой дыры?
— Но помилуйте, Сергей Иванович, — смутился Голиков. — Образ…
— А знаешь ли ты, Боря, — серьезно и, глядя прямо в глаза собеседнику, сказал Урвачев, — знаешь ли, Державин ты мой, скольких я людей убил? В натуре убил. Вот этими самыми руками… А ты называешь меня “светлым духом”. Да еще выпить предлагаешь за меня “единым махом, единым духом…”
— Во благо! — воскликнул Голиков.
— Что значит, “во благо”? — не понял Урвачев.
— Убили во благо, — объяснил Голиков. — Великие люди не могут, чтобы не убить кого-нибудь… Наполеон, Сталин, Тамерлан… Да кого ни возьмите…
— Э-э, да ты, Голиков, никакой не Державин, — сказал удивленный Урвачев. — Ты, скорее, Достоевский… Вот что, брат, ты уж лучше не читай этого прилюдно. Сделай одолжение. А счета твои я тебе оплачу. Вместе с пеней. Ступай…
— Позвольте, Сергей Иванович, папочку, — немного обиженным голосом сказал уязвленный в самое сердце Голиков.
— Нет, Боря, это я себе на память оставлю. В назидание… Документ характерный. И потом ты все- таки старался, сочинял. Приятно, знаешь ли, что хоть один человек о тебе хорошее сказал. Это же здорово: “когда мы трескаем вино, его все светится окно…” Ты ступай, а я пока подумаю… О благоденствии славного города Черногорска и его обитателей… Ступай.
Голиков поклонился и, пятясь, выкатился из комнаты.
К тому времени, когда кабинет начали наполнять первые гости, от меланхолии у Урвачева не осталось и следа. Он снова был самим собой, прежним — энергичным, напористым, деятельным, общительным, каким и привыкли видеть его окружающие. Никто еще не знал толком, куда подевался предыдущий хозяин города Колдунов, слухи об этом ходили самые разноречивые, но весь бомонд, приглашенный на торжественный ужин, совершенно был уверен в том, что куда бы ни запропастился — возврата ему нет, Урвачев сел на его место окончательно и бесповоротно. Напрасно Урвачев накануне праздника долго репетировал перед зеркалом, выбирая жесты и выражение лица, которые позволили бы ему с самого начала выказать себя демократичным и дружелюбным и в то же время сохранить необходимую иерархическую дистанцию между собой и новыми своими подчиненными. В этом смысле все приглашенные обладали тончайшим нюхом, и, окажись на руководящем месте Урвачева любой другой человек, даже вчерашний дворник, волею судьбы взлетевший на вершину власти, они вели бы себя даже и с этим вчерашним дворником точно так же, с тем же поистине феноменальным административным тактом, который никаким воспитанием не вырабатывается, а даруется самой природой. И самое забавное состояло в том, что новая манера общения с Урвачевым с их стороны не требовала никакой неискренности и лицедейства, никаких дополнительных моральных усилий, эта перемена совершалось сама собой в полном соответствии с известной русской поговоркой “Ты начальник, я — дурак”. Вглядываясь в радостные лица гостей, Урвачев ни секунды не сомневался в том, что это с их стороны самая настоящая и неподдельная радость — радость близкого общения с начальством, и, выслушивая грубейшую лесть, он, разумеется, знал, что это именно лесть, но точно так же знал он и то, что лесть эта идет из самых глубин трепещущего сердца, от всей, как говорится, души…
Председатель облсуда, еще вчера говоривший с ним на “ты” и называвший “Сережа”, без малейшего усилия и запинки перешел на “вы” и на “Сергея Ивановича”, то же сделал и грубоватый начальник милиции Рыбаков, и пусть он сделал это по обыкновению довольно топорно, но все-таки и естественно, и теперь уже и самому Урвачеву казалось, будто именно в такой манере они и общались все предыдущие годы. А между тем когда-то, на заре бурной бандитской карьеры Урвачева, не кто иной как Рыбаков лично крутил ему руки и бил по морде в своем служебном кабинете в присутствии двух одобрительно молчавших сержантов. Что было, то было. Вряд ли Рыбаков и сам помнит теперь об этом.
— Садитесь, садитесь, Григорий Семенович, — ласково говорил ему Урвачев. — Мест много, выбирайте по вкусу…
— Мест-то много, дорогой Сергей Иванович, — отвечал Рыбаков, нерешительно перетаптываясь и вожделенно поглядывая на жареного поросенка, — но хотелось бы сесть поближе вон к тому аппетитному хищнику…
