— Разве ты прислуживаешь? — изумилась Катя.
— Нет, это бы бросило тень на репутацию Лайонела. Ведь мы одной крови! У нас не только общие родители, у нас один создатель. — Он умолк.
— Но как вы с братом стали вампирами? Это так… так… — Катя легла на бок и, разглядывая профиль молодого человека, растерянно закончила: — Так необычно.
Вильям засмеялся и горестно повторил:
— Необычно. Долгая история…
— Расскажешь?
— Если хочешь, — пожал он плечами.
После недолгих колебаний девушка сказала:
— Хочу.
За свою бессмертную жизнь ему не раз и не два хотелось вернуться в прошлое. Ведь для того чтобы изменить собственную историю, нужно было ничтожно мало. Одна лишь капля крови разбила судьбу, как зеркало от удара камнем, на тысячи тысяч отражений. И мир стал другим.
— В тысяча пятьсот тридцать четвертом году Генрих Тюдор Восьмой с одобрения парламента провозгласил себя главой англиканской церкви. Английские короли не являлись абсолютными монархами, у них не было постоянных налогов, и каждую субсидию приходилось испрашивать у парламента. Указ о «закрытии монастырей» позволил Генриху овладеть богатствами духовенства и долгое время обходиться без субсидий; он продавал или раздавал монастырские земли дворянам и купцам.
Шел тысяча пятьсот тридцать девятый год. Мне исполнилось девятнадцать, я был вторым сыном, которому по закону наследования майорату ничего не полагалось, кроме скудного содержания. Титул барона и замок, пожалованные моему отцу королем, должны были отойти в дальнейшем к Лайонелу. А у меня был пустой карман и невеста… Элизабет. Мы познакомились, когда мне только исполнилось пятнадцать, а ей тринадцать. Владения моего отца граничили с землями ее семьи. Мы частенько гуляли вдоль реки, сидели в роще, много разговаривали. Конечно, между нами ничего не было! Пара скромных поцелуев. В то время получить больше от приличной девушки являлось чем-то немыслимым. Существовали продажные женщины, но о них не говорили. Отец меня как-то отвел к одной из них… Неловко вспомнить. Элизабет не знала. Она была невинной, чистой, как ангел. Ради нее я был готов умереть. Я отправился разворовывать монастыри, чтобы мы могли пожениться, жить на своей земле и не зависеть от Лайонела. Думал, это просто — приехать с оружием, забрать все ценное, разогнать святош и уехать. Но я даже не представлял, какие испытаю угрызения совести, как страшно будет делать то, во что не веришь. Власть, какой бы она ни была, на что бы ни толкала, вселяет уверенность, убеждает: «Борьба идет за правое дело!» И ты ощущаешь себя частью этой власти — мощной и непобедимой. Безнаказанность, кажется реальностью, а живые преграды, Священное Писание меркнут под толщей самоуверенности.
Фаунтейнское аббатство, построенное в северном Йоркшире тринадцатью монахами цистерцианского ордена, было третьим и последним моим монастырем — моим проклятием. Пятидесятиметровая башня из песчаника так и стоит у меня перед глазами… Повсюду огни факелов, крики раненых и ржание лошадей. Животные точно сбесились. Помню, как дрожал подо мною конь, а в воздухе кружил кровавый пепел. Наемники выносили серебряные и золотые иконы, кубки, все ценное.
В тот день я испытывал нехорошее предчувствие. Даже пытался отговорить себя ехать в аббатство, но что- то мне помешало… Может быть, жадность? Фаунтейнский монастырь считался одним из богатейших в Англии. Его пашни и пастбища простирались на пятьдесят километров до самых истоков реки Скелл. Я надеялся, что король подарит мне клочок земли. Не так далеко находился замок моего отца, да и поместье родителей Элизабет. Я вырос в тех местах, мне хотелось остаться в Йоркшире до конца своих дней. Если бы я тогда знал, что приезд к стенам аббатства отодвинет конец моих дней в бесконечность, — предпочел бы существование впроголодь, с Элизабет или без, хоть на своей земле, хоть бродяжничая. Лишь бы жить — по-настоящему.
Монастырь внушал страх и уважение одним своим видом. Никакой отделки, цисцерцианский орден требовал простоту во всем. Грубые постройки из желтовато- серого камня, множество арок и единственный декор, разрешенный уставом, — это колоны и капители. Просто мечта для тех, кто считал всякую красоту дьявольским наваждением.
Я видел, как некоторые наемники крестились… Сам же я не выпускал из ладони золотое распятие. Посещали скверные мысли. Мой конь трясся как в лихорадке, никак не получалось его успокоить. А потом от стены метнулась белая тень, лошадь встала на дыбы и скинула меня. Я сильно ударился головой оземь, но боль пронзила лишь запястье, точно острые кинжалы вошли в плоть. Было ни вздохнуть, ни пошевелиться, ни крикнуть. Боль парализовала. Рука до плеча горела, остальная часть тела отнялась. Я видел над собой кружение пепла, чувствовал его легкие теплые прикосновения к щекам, лбу, губам. Голова казалось необычайно легкой, но в то же время неподъемно тяжелой. Тогда я думал о Боге. Осознал, что все мы будем наказаны. Меня подстегнула любовь, воспоминание об Элизабет, которая ждала дома… Сердце ожило, застучало отчаянно и гулко, острая боль исчезла, осталось ноющее покалывание. Я зажал золотое распятие между пальцами, резко перекатился набок и, не глядя, ударил. Острие креста вонзилось во что-то холодное, но мягкое. Передо мной возникли яркие глаза на мертвенно-бледном лице. Пальцы, ладонь защекотало, как пушистым перышком, — с распятия мне на руку текла вязкая багряная кровь. Рядом на коленях стоял круглолицый монах в белом облачении под черным наплечником. Это был один из цисцерцианцев. Он приоткрыл рот и показал окровавленные десна. В свете горящего монастыря сверкнули белые клыки, на гладкой щеке монаха зияла рана, но рваные края сами тянулись друг к другу как живые. Я посмотрел на свою руку, за которую он укусил. На запястье из аккуратных круглых дырок сочилась светлая розоватая кровь. Я накрыл следы от зубов ладонью с крестом, чтобы остановить кровотечение, и услышал, как монах зарычал. Звериные красные глаза горели точно раскаленные угли. Думал, сейчас набросится — и конец, но ничего не произошло. Существо с клыками отползло прочь, из глотки его вырывались урчащие звуки, глаза в страхе вращались. Монах смотрел на крест, видневшийся из-под моей руки, окровавленной его вязкой, почти черной кровью. Мне сперва показалось, что он боится распятия, выставил крест перед собой. Только монах даже не взглянул на него, он смотрел на мою руку, откуда испил крови, и медленно отползал. Он что-то бормотал сквозь рык, я не мог разобрать. А потом наконец услышал его слова: «Обескровить тело, вынуть сердце и сжечь! Сделай это, когда станет невыносимо до слез…»
Позади особо громко закричали, я обернулся, а когда снова посмотрел туда, где стоял странный человек, там уже никого не было. Своего жеребца я нашел в двух ярдах от монастыря, тот стоял возле кустов и тихо ржал. Рука с укусом онемела до локтя, заледеневшие пальцы едва двигались. Кожа вокруг укуса сильно побелела, запястье было измазано в багровой крови монаха, накапавшей с креста. Она не засыхала, смешиваясь с моей кровью — светлой и алой. Сколько ни растирал руку в попытке согреть, та становилась только белее — внутри расползался холод. Как если бы по венам заструилась вместо горячей крови вода из горной реки. Когда я взобрался на лошадь, онемение поднялось по руке до плеча, сердце билось все быстрее и быстрее.
От разгромленного монастыря я отъехал на приличное расстояние, но крики по-прежнему слышались отчетливо, дорога в непроглядной тьме была видна как днем. Тело словно под воздействием опиума не слушалось. Я полулежал на взмыленном от сумасшедшего галопа коне и слышал мощный стук его сердца, по силе сродни ударам кувалдой. И слышал свое сердце, бьющееся, сто крат быстрее. Вокруг повсюду жили звуки: полёвка шуршала в норе, далеко позади пищали птенцы, впереди, в растущих у берега Скелл кустах, укрылись мальчики, сироты из монастыря.
Конь, не сбавляя ход, влетел в воду, я не почувствовал холода, казалось, тот уже окончательно поселился во мне. Рыбы ловко уворачивались от копыт жеребца, я видел круглые рыбьи глаза, тонкие плавники, узор на спинках. Речное дно виделось подобно дну миски для умывания.
До замка отца оставалось каких-то несколько миль, я прижался щекой к теплой шее коня. Там, под шелковистой коричневой шкурой пульсировала горячая кровь, она источала необыкновенный, неведомый мне ранее аромат — тонкий и терпкий. Все мысли крутились только о нем, и рот наполнялся тягучей слюной. Я минуту за минутой уничтожал в себе дикое желание, пытался думать о невесте: как приеду, сделаю ей предложение… Но мысли обрывались, в мозгу пульсировала только одна. Мне хотелось крови, та струилась как теплое вино под лоснящейся шкурой, сводя меня с ума от жажды.
