бросились вперед с криками «ура», стреляя на ходу. Немцы выскочили из домов, впопыхах заметались и побежали... Расплата за беспечность была слишком велика: они бежали в беспорядке, в панике, не слушая своих офицеров. Наши ворвались в деревню и, вдохновленные успехом, увлеклись до того, что многие бойцы не остановились, а погнались за немцами до самого железнодорожного полотна...
— Здорово вышло, товарищ старший лейтенант! — радостно сказал Андреев. — Может быть, вдогонку им с полсотни снарядов послать?
Подполковник Курганов уважил нашу просьбу: Андреев прочесал лес, в котором скрылись немцы.
Я приказал Филимонову закрепиться, и мы выехали в Горюны.
Толстунов с широкой улыбкой вышел навстречу и пожал всем нам руки со словами: «Ну, орлы мои, молодчины вы у меня». Потом он рассказал, как генерал гневался на меня за то, что я сдал Матренино без боя. На заверения Толстунова о том, что решено контратаковать противника, он сказал: «Вы достаточно грамотны, чтобы знать: бежавшие с поля боя неспособны немедля контратаковать». А когда он доложил об удачном исходе, генерал сказал: «Это, к счастью, только лишь удавшаяся авантюра. Передайте командиру батальона, что эта удача не снимает с него вины, хотя он рисковал более чем жизнью — воинской честью командира...» Этот выговор генерала нас всех огорчил.
— Ну, хлопцы, товарищи, — заторопился Толстунов, — вот, ей-богу, зачем это я разболтал вам!
— Генерал прав. Могло случиться хуже, — сказал я. Толстунов хлопнул меня по плечу.
— Ты у меня сознательный парень, Баурджан. Ну, ничего, все позади, все пока благополучно, переживать особенно нечего. Давай лучше думать, как дальше быть?.. Смело принимай решение. Если твоей мало, можешь положить и мою голову...
— Первой или второй? — спросил Бозжанов.
Толстунов нарочито встревожился и сказал:
— Конечно, второй.
Все рассмеялись. Бозжанову я приказал вступить в должность командира третьей роты вместо выбывшего лейтенанта Танкова. Рахимов поехал на высоту «151,0», к Краеву. Борисова с повозкой я направил в Матренино — к Филимонову, за документами и трофеями.
Вошел подполковник Курганов. Мы все встали.
— Ну, что ж, ребята, — начал он, устало опускаясь на табурет. — У меня рабочий день подходит к концу, а впереди рабочая ночь. Не осудите меня, ребята, мне приказано отчалить от вашего берега. Я пришел попрощаться... — Подполковник запнулся. — Тьфу, черт, не то сказал — подосвиданькаться зашел...
Человек интеллигентный, Курганов заметил, что сочинил какое-то нелепое слово, и, рассмеявшись, повторил:
— Досвиданькаться! Здорово сказанул! Бедный русский язык, как только мы, русские, сами ни калечим его.
— Новое словообразование, товарищ подполковник, — пошутил я.
— Вот что, Момышка, — ласково сказал подполковник, — ты вижу, человек риска. Береги свою буйную голову, генерал мне об этом наказывал.
— Но я же, товарищ подполковник, не скакал на вороном коне под артиллерийским обстрелом...
— Ты мне не перечь, я старше тебя! А у нас, товарищ старший лейтенант, в Рабоче-Крестьянской Красной Армии старшие всегда правы!
— Слушаю, товарищ подполковник, — покорно ответил я.
Его обращение «ребята», «вот что, Момышка» — все это было по-свойски, по-родственному, по- нашему. Если бы в этот момент воскрес мой старик отец и услышал наш разговор, он гордился бы тем, что его сына Баурджана русский подполковник называет «Момышкой», и прошептал бы мне на ухо: «Сынок! Этот русский парень, правда, горячий человек, но хороший, честный джигит. Почитай его за старшего брата!»
Наш разговор прервал зуммер полевого телефона. Звонил Рахимов.
— Товарищ комбат, — кричал он в трубку, — я успел к шапочному разбору...
— Что такое?
— Да тут они кое-что сделали к моему приезду.
— Говорите толком.
— Разрешите доложить?
— Докладывайте.
— Короче говоря, Краев... Он тут трофеи и документы захватил, два танка, три машины, одна легковая, одна штабная...
— А противник?
— Видимо, сюда забрел штаб какого-то заблудившегося батальона.
— А где он, сам батальон?
— Где-то здесь, в лесу болтается.
— Заберите все документы. Танки и машины привести в негодность противотанковыми гранатами. С наступлением темноты со всем краевским хозяйством прибыть сюда.
— Ясно, товарищ комбат...
Когда я положил трубку, Толстунов прорычал:
— Ты что, опять без боя высоту оставляешь?
— Не без боя, а с боями, разве не слышал?
Передав краткое содержание нашего разговора с Рахимовым, я обратился к подполковнику и доложил ему, что гарнизон Горюнов за день напряженных боев понес потери не менее одной четверти личного состава, что для усиления гарнизона отзывается с высоты «151,0» роты Краева, о чем я и просил подполковника доложить генералу, когда он приедет в штаб дивизии.
Записка
Темная ночь. Наш штаб — в доме у железнодорожной будки. На полу чемоданы, портфели, планшеты, автоматы, парабеллумы, бинокль, компасы, телефонные аппараты и другие трофеи, привезенные Борисовым из Матренина и Рахимовым из района высоты «151,0».
В помещении, освещенном несколькими свечами, сидят дежурные телефонисты. Наш повар Файзиев в передней стряпает ужин. Синченко с Курбатовым сортируют трофеи. Командиры ушли выполнять отданные на ночь распоряжения.
Днем нас было много: рота капровцев, саперы, артиллеристы и мы. Авиация помогала нам. Горюны были мощным опорным пунктом на шоссе. За прошедший день боев это чувствовали мы сами, это испытал на себе и противник. Теперь мы одни. По существу, осталась лишь пехота с шестью маленькими противотанковыми пушками. Все остальные ушли к основным силам дивизии. Я писал боевое донесение. Меня раздражало, что оно получается длинным — целый отчет о боях за день. В конце донесения командир пишет о своем решении на дальнейшее, а в последнем пункте — свою просьбу к старшему командиру.
«Решил...» — начал я новую строку, но следующие слова не шли. Что я, собственно, решил, пока и сам толком не знал.
«Решил: продолжать упорно оборонять опорные пункты Горюны, Матренино, для чего высоту «151,0» оставить и высвободить вторую стрелковую роту. Гарнизон Горюнов усилить второй стрелковой ротой, первую стрелковую роту, оборонявшуюся в Матренине, усилить двумя станковыми пулеметами...»
— «Прошу вас...» — начал я новую строку...
Вошедшему Толстунову я прочел вслух текст донесения, делая ударение на словах предпоследнего пункта «упорно оборонять», «усилить». Видимо, в моем тоне, когда я произносил эти слова, звучала горькая ирония, которой не жалеют пессимисты или люди обреченные. Толстунов сказал:
— Ну что ж, правильно написано. Раз приказано упорно оборонять — какой может быть разговор?!
Я начал читать дальше:
