Нездоровые подозрения подтверждаются у двери загаженной квартирки Тецуо. Я поднимаюсь по лестнице на четвертый этаж и вижу, что убогая, разрисованная всякой хренью дверь опечатана полицией. Длинная ядовито-зеленая лента, перечеркивающая приоткрытую дверь крест накрест. На ленте напечатано, что ее навесила полиция Токио.
Конечно, обычное дело. Дом любого придурка, который уезжает в Америку вместе с женой, напропалую удовлетворяющей всех, кто ни пожелает, сразу же опечатывает полиция. Особенно, если придурок — обыкновенный наркоман-самоубийца, решивший подзаработать немного деньжат. Особенно, если этот наркоман имел несчастье лично встретиться с парнем, у которого напрочь сорвана крыша.
Обычное дело, думаю я, чувствуя, как внутренности сжимаются в скользкий холодный комок. Я оглядываюсь, прислушиваюсь, превращаю свои пять чувств в один универсальный локатор. Никаких тревожных отметок на его экране нет. Горизонт чист. Одновременно я не перестаю решать проблему выбора. Да, можно развернуться и уйти. Можно сорвать ленту и проникнуть в квартиру. Можно позвонить в полицию и узнать о том, что случилось с Тецуо и Кейко. У всех трех вариантов столько же минусов, сколько плюсов.
Но горизонт чист.
Я думаю, что на самом деле решение вообще принимается один раз в жизни. Быть говнюком, сующим везде свой нос или добропорядочным гражданином. Быть тем, кто рисует повешенных девочек, тем, кто заставляет их вешаться, или тем, кто осуждающе качает головой, наблюдая за обоими. Один раз в жизни решаешь, насколько дорога тебе твоя личная шкура. Один раз решаешь, кого ты больше любишь — добродетельного себя или себя — тупого урода, опровергающего всех и вся. Один раз решаешь, готов ли ты плюнуть в лицо каждому, кто скажет, что этот мир прекрасен. От такого однажды сделанного выбора ты и танцуешь всю оставшуюся жизнь. Ты можешь быть камикадзе, погибшим в первом боевом вылете, а можешь стать камикадзе, вернувшимся с войны. Только не надо уверять самого себя, что все решишь, сидя за штурвалом самолета.
Возможно, ты сделал единственный выбор, впервые заорав на большой мир. Так я думаю. Кто-то скажет, что я не прав. И я спрошу: а ты хочешь вернуться живым с войны?
Я срываю ленту и вхожу в квартиру. Было бы глупо залезть по уши в дерьмо и стараться не испортить прическу. Жизнь — вовсе не постоянная проблема выбора. Жизнь — проблема постоянного следования однажды сделанному выбору.
Мне приходится зажать нос и рот подолом рубахи. Не столько чтобы приглушить отвратительную вонь, сколько чтобы не сблевать от увиденного — обведенных мелом контуров двух тел с огромными полузатертыми пятнами крови на тех местах, где должны быть животы. Для полноты ощущений — тяжелый запах крови, запах грязного белья, гниющей пищи, травки, скисшего пива и дешевых женских духов. В комнате все перевернуто вверх дном. На полу материки одежды — носков, футболок, юбок, колготок, женских трусиков, джинсов; островки — лекарств, шприцев, цилиндриков губной помады, тампонов; высыхающие озерца — свернувшейся крови.
Вот тебе и Лас-Вегас, Тецуо… Вот тебе и город, в котором никому на фиг не нужны часы. С приездом, братан…
Судя по всему, это случилось не так давно. Я, конечно, не специалист, но вряд ли с момента смерти парочки прошло больше пяти часов. А то и меньше… Кто-то побывал здесь, опередив меня совсем ненамного; кто-то ловко поорудовал ножом и сделал наконец то, что никак не удавалось самому Тецуо; кто-то перевернул вверх дном комнату. Кто этот «кто-то», что он искал и зачем убил веселую семью Куроки? Количество версий стремится к бесконечности.
У человека в складках тканей, выстилающих пищевод, желудок, кишечник, имеется комплекс нервных клеток. Этот центр, который называют «вторым мозгом», управляет деятельностью внутренних органов. Причем действует автономно, независимо от башки. Как и головной, этот мозг имеет те же клетки, ответственные за иммунитет, такую же защиту, те же серотонин, допамин, глютамат, те же белки- нейропептиды. Короче, самый настоящий, пусть и примитивный мозг болтается у нас в кишках. Лично я называю его жабой.
Так вот эта жаба пихает меня холодной лапой в поджелудочную железу, дергает за слепую кишку, лупит по моей селезенке. «Эй, — квакает она, — раскрой глаза, кретин! Не спи! Мы с тобой оказались по уши в дерьме. Давай думай, как ты вытащишь нас оттуда!» Она считает, что это убийство непосредственно связано с моим недавним визитом к Тецуо и с его обещанием за деньги рассказать мне то, чего рассказывать он был не должен. Что и говорить, серотонин, допамин и глютамат пошли жабе на пользу. Очень сообразительная жаба. И у меня нет особых причин ей не верить.
С трудом сдерживая бешеные приступы тошноты, я начинаю рыться в разбросанных по полу вещах. Я хочу найти хоть какой-нибудь намек на то, что знал Тецуо и не успел мне рассказать. Наверняка убийца уже нашел и забрал с собой или уничтожил все намеки — так говорит здравый смысл. Но жаба пихает меня ледяной лапой и говорит: ищи! В данной ситуации я считаю ее мнение приоритетным. Стараясь не вляпаться в пятна крови, я ворошу кучки несвежего белья, компакт-дисков, коробочек с таблетками; разбрасываю в стороны мягкие игрушки и упаковки презервативов, пинаю ногами комиксы и кассеты с порнофильмами, фотоальбомы и флакончики туалетной воды, роюсь в мятых бумажках и использованных одноразовых стаканчиках, пивных банках, коробках из-под пиццы и бенто, салфетках… Словом, произвожу раскопки.
Я думаю, что если собрать весь мусор, который остается после человека, а рядом сложить все, что он сотворил — первая куча окажется несоизмеримо больше второй. Вопрос: не в этом ли наше предназначение — создавать мусор? На что мы еще годимся? Ведь и все сотворенное со временем превратится в мусор. В чем тогда подвох? Не правы ли те тупоголовые потребители, которые мусорят без всяких рефлексий? И не самые ли большие лицемеры или дураки те, кто рассуждают о созидательном начале человека?
Глядя на результаты жизни Куроки Тецуо и его супруги Кейко, я вновь начинаю мечтать о глобальной катастрофе. После нее на Земле будет гораздо чище.
Мысли обрываются внезапно, я замираю, не отрывая взгляда от маленькой потрепанной записной книжечки на пружинке. Краешек нежно-голубой обложки немного испачкан кровью, крошечные пятнышки расположились так, что очень напоминают острова Рюкю. Новое слово в картографии… Но главное в этой книжечке не темно-красные островки. На обложке зеленой ручкой нарисован жирный знак бесконечности, восьмерка в горизонтальной плоскости. Знак позволяет мне безошибочно определить владельца записной книжки. Только один человек из всех, кого я знаю, обожает рисовать эту ерунду везде, где только можно что-нибудь нарисовать. На картонных подставках в барах, на проездных билетах, в тетрадках, на запотевшем стекле, на покрытой пылью столешнице. В свое время психологу так и не удалось выяснить, что же хочет сказать Юрико, с маниакальным упорством рисуя знак бесконечности, когда задумывается о чем- нибудь. Предположений было много, но все они казались идиотскими даже мне.
И вот теперь я смотрю на зеленую перевернутую восьмерку и думаю, что даже некоторые проблемы с головой могут принести пользу. Тошнота накатывает с новой силой, когда я нагибаюсь и поднимаю книжку с кровавыми островками Рюкю.
Я выхожу на улицу. Колени дрожат так, что мне приходится прислониться к стене. Я стою и тупо разглядываю трещину на асфальте. Широкую, забитую пылью, окурками, мелкими камешками и обрывками цветных бумажек трещину.
Я пытаюсь проглотить слюну, но она настолько вязкая, что с трудом пропихивается по пищеводу. Будто глотаешь клей. Люди проходят мимо, косо поглядывая на меня. Один пожилой мужчина останавливается и участливо спрашивает, не нужен ли мне врач.
«Еще как нужен!» — думаю я.
В мою сторону неторопливо направляется полицейский. Да, именно в этой встрече я так нуждаюсь… Приходится взять себя в руки, поблагодарить заботливого прохожего и убраться оттуда.
Я бреду по улицам в каком-то забытьи. Будто мне вкатили хорошую дозу наркотика. Как ни пытаюсь внушить себе, что для паники нет никаких причин, ощущение нереальности всего происходящего не
