Вот Мюриэл в лесу, где-то в горах; она стоит рядом с овальным камнем, на котором что-то написано. Памятник Галиндесу на холме Ларрабеоде, Амуррио, провинция Алава, Испания. Мюриэл выходит из ресторана со смуглым молодым человеком, который строит ей гримасы, а она, смеясь, отворачивается. На обороте надпись: «У выхода из ресторана «Ла Анча», Мадрид. Мюриэл идет по улице. Около Архива Министерства иностранных дел. Мюриэл на мадридской Пласа-Майор. Она и не подозревает, что ее фотографируют. Вот она снова с тем же смуглым парнем: гуляют на Сан-Антонио, Мадрид.
– И это все? Почему вы не сфотографировали ее с людьми, с которыми она встречалась? Кто этот парень?
– Почитайте отчет. Ее испанский любовник. Работает в Министерстве культуры. Социалист, впрочем, умеренный. Мы не много знаем о ее встречах в Испании, но какие-то встречи у нее могли быть. В Испании все так перемешано: в социалистической партии полно бывших коммунистов, причем некоторые из этих бывших вполне могут оставаться в Коммунистической партии. Из ее американских знакомых нам известен ее бывший преподаватель, симпатизирующий красным; его мы уже нейтрализовали. Нам неизвестно о других ее связях, потому что за Мюриэл, пока к нам не поступил первый сигнал тревоги, ничего не числилось. Она переписывалась с баскским издателем из Витории, который сообщал ей, как найти басков, которые в свое время отправились в изгнание, да так и не вернулись. Кроме того, с губернатором Бургоса, который знаком с Вела Занетти, баскским художником, жившим в эмиграции в Санто-Доминго и оставшимся там. Начиная с этого момента, информации становится все больше, и когда мы попытались восстановить ее прошлое, перед нами возник классический образ американской исследовательницы, получившей грант на свою работу и использующей все преимущества нашей системы для своих исследований, – теперь ведь все называют «исследованиями».
– Она – красная?
– Судя по перехваченным разговорам – не совсем, по крайней мере, на сознательном уровне. Но она думает и ведет себя как красная.
– Ангел мой! Неужели такие люди еще остались? Как мне их жаль! Я чувствовал, что так и окажется. Как вы думаете, может быть, мне взять с нею тон дедушки – такого дедушки, о котором мы все когда-то мечтали? И даже я, хотя у меня было столько дедушек, сколько ролей мне довелось сыграть. В ваших архивах это все наверняка отражено.
– В наших архивах отражено то, что нам представляется интересным.
– Я скажу ей: «Деточка, не надо быть такой наивной. Галиндес принадлежит эпохе, когда все мы думали, что имеем право убивать. Он не заслуживает твоего сострадания. Кроме того, он был доносчиком, а грязнее этого ничего не может быть. Если кто и выжил в те годы, он вряд ли сохранил чистую совесть – ту чистую совесть, что бывает только у потерпевших поражение. Один кубинский писатель-эмигрант сказал: «Нет успеха, сравнимого с успехом изгнания», и лишь мы, те, кто остался в эмиграции – внутренней или просто в эмиграции, – сумели сохранить целостность своей личности, а только это и имеет значение. А после этого я расскажу ей все подробности работы Галиндеса на американские спецслужбы.
– Превосходно. Вы уже сейчас рассуждаете так, словно никогда не работали на американские спецслужбы.
– Это моя лучшая роль. Я репетировал ее тысячи раз, пытаясь проникнуть в среду гаитянцев, единственных эмигрантов левого толка тут, в Майами. Знаете, почему мне так хорошо удается эта роль? Потому что она живет в моей душе. В вашей, кстати, тоже: это ваш антагонист. Так у палача в душе живет жертва, а у начальника тюремного гарнизона – заключенные.
– Приберегите ваши доводы для Мюриэл: она упрямая девушка.
– Ну, если эти доводы не сработают, у меня в запасе другая линия поведения. Вы ведь не возражаете, если я проговорюсь и расскажу о том, каким на самом деле был Галиндес, чтобы покончить наконец с этим мифом? Подложить эту свинью ее обожаемому Галиндесу? Его поведение еще, может быть, и можно было понять в те времена, но сегодня? Чтобы понять страну, надо поесть ее хлеба и попить ее вина, а чтобы понять Историю, надо страдать вместе с ней, бороться за нее.
– Удачи вам, Вольтер.
– Вы меня гоните? Просто так?
– Вас проводят, я же сказал.
– Но мне нужно репетировать перед кем-нибудь.
– Для этого у вас есть кошки.
– Мы больше не увидимся?
– Нет, не думаю. Наши отношения зависят от того, сколько еще протянется эта история. Я хочу покончить с ней навсегда. Мне было очень приятно повидать вас снова, дон Анхелито, и позвольте мне назвать вас вашим боевым именем, потому что тогда вы становитесь мне ближе.
– Когда-нибудь я напишу об этой истории.
– Не будьте простаком: надо подождать, пока умрут все, причастные к ней.
– Даже я?
Робардс пожал плечами и поднялся. По сравнению с ним старик казался крошечным и хрупким. Вольтер не удовольствовался простым рукопожатием, а обнял Робардса, хоть и доставал только до плеча. Он похлопал его по спине, ожидая такой же сердечности в ответ, но американец отстранился, а на лице его появилось раздражение.
– Нам, старикам, немного надо, чтобы расчувствоваться.
– Я слышал.
В коридорах не было ни души, нигде – даже вдалеке – не стучала ни одна пишущая машинка; не видно было и встречавшей его негритянки. У выхода Вольтера ждала та женщина, что привезла его сюда; однако теперь она уже не улыбалась, а была отчетливо раздражена.
– Если бы мне сказали, что вы меня ждете, я бы спустился раньше.
– Вас отвезти туда же?
– Нет. Будьте паинькой, не сердитесь на старика, у которого, когда он на вас смотрит, слюнки текут, потому что желание более живуче, чем потенция, как заметил еще великий Шекспир. Я хотел бы развеяться, поэтому вы не могли бы отвезти меня в «Майами-Хай-Алай»? Это около аэропорта, конечно, нам придется сделать крюк, но раз мы все равно на машине…
Женщина вздохнула и недовольно отвернулась, но поехала, куда просил старик, а тот, устроившись поудобнее на кожаном сиденье, сложил руки на ширинке:
– Да, это правда, великая правда.
Она не проявила к нему никакого интереса и не спросила, какую правду он имеет в виду, а Вольтер украдкой посмотрел на нее, чтобы понять, какое впечатление произвели его слова.
– Нельзя не посочувствовать мужчине, у которого желание еще живо, а потенции уже нет.
Ничего. Никакого впечатления. Словно она его не слышала. Так же безучастно выслушала она и его цветистую благодарность, когда машина затормозила у яркой вывески. Последние слова Вольтер договаривал уже вслед отъезжавшей машине, после чего сделал ей вслед непристойный жест, да с таким азартом, что рука в сгибе локтя заныла.
– Вам входной билет на представление?
– А что, у меня лицо идиота, который готов заплатить тридцать долларов за отвратительный ужин? Ты что, приятель, не узнаешь меня?
– Проходите, дон Вольтер, проходите, но иногда вы могли бы и остаться поужинать.
– Ты – то, что ты ешь, как говаривал Аристотель. Я выпью сок и посмотрю матч.
– И ставить ни на кого не будете?
– Игра унижает человеческое достоинство, Дантон.
Чернокожий верзила родом из Камагуэй пропустил его, и лицо дона Вольтера приняло выражение требовательного и капризного клиента, который недоверчиво смотрит на то, что ему предлагают, опасаясь, что оно окажется ниже уровня его требований. За металлическим ограждением четверо молодых парней в белом – двое с черными повязками, а двое – с красными – изо всех сил лупили по мячу, словно он каменный. «Чикито де Бисейн Первый и Палеро Третий против Аристарайна и Амескуа», – сообщил ему распорядитель с раскосыми глазами китайца и с кубинским акцентом. Человек, собиравший ставки, стоял около второго ряда, и Вольтер взглядом остановил его, давая понять, что не хочет пропустить ни одного маневра
