А, нет, с другой стороны косточка торчит.
А с другой — ноготь.
Я держу в руках человеческий палец!
У того, кто проводил ампутацию, рука не дрогнула. Мясо на срезе гладкое, как в колбасной нарезке.
Ни убавишь ни прибавишь. По поводу прекрасно проведенного удаления пальца добавить нечего.
Узнаю работу профессионала.
А вот что касается индивидуума, которого лишили этого самого пальца, боюсь, как бы я не имел к нему самого непосредственного отношения. Отношения, которым трудно пренебречь.
Боюсь, что я имею к нему прямое отношение, родственное.
Мне тут же вспомнился один случай, точнее, одна недавняя авиакатастрофа: бумажный самолет, который угодил мне в суп. На нем было выгравировано чернилами дьявольское послание, если я не ошибаюсь: «Твоя мамочка скоро захлебнется в крови твоего папочки».
Так ведь выглядел этот текст, не правда ли?
Убеждать себя в том, что это блеф, было опрометчиво с моей стороны. По крайней мере теперь. Зря я пошел тогда сам с собой на этот моральный компромисс.
Эта сучка ни на кого не похожа: она говорит, что делает, и делает, что говорит.
На этом пальце нет ни одного волоска, это не мужской палец.
«Твоя мамочка захлебнется в крови твоего папочки».
Если приглядеться повнимательнее, можно заметить на кожице вокруг ногтя остатки розового лака.
48
Ну, вы помните все это: среду, сумасшедшие щупальца парикмахера, переполох в ресторане, дюжину несчастных случаев на парижских улицах и зависть в желудках обычных горожанок, едкая, как прокисшее мясо в маринаде. Вы поняли, к чему я клоню?
Ну, так вот. А потом мы шли к маникюрше.
Сверх прочих недостатков, матушка больше жизни любила розовый. Его девичий оттенок. Все для настоящих принцесс.
Карамельно-розовый. Конфетка.
Она обожала его за глупость и нелепость. Как настоящая натуральная блондинка. Вы можете думать по этому поводу что угодно. Не стесняйтесь мыслей вслух — я не обижусь. Ваши матушки, без сомнения, были все как одна сама элегантность.
Продолжаем. Весь треп на этой исключительно женской территории так пропитал стены маникюрного салона, что по обоям просто сочились отравленные комплименты и головокружительные сплетни. Отсутствующие, как и положено, были виноваты во всех смертных грехах и в самых предосудительных связях, а присутствующие, естественно, были обладательницами просто отпадных причесок и самого потрясающего цвета лица. На следующие сутки репутации менялись местами, как вывернутые наизнанку перчатки, и через двадцать четыре часа самые безупречные супруги оказывались самыми неисправимыми шлюхами.
Розовый. Это был непростой цвет. Он украшал своим совершенством два десятка ногтей моей матушки. Причем так, что маникюрша грызла свои от зависти. В то время накладные ногти только вошли в моду, но наша пергидрольная блондинка нашла способ грызть и их. В конце концов, ничего особенного, обычный рекламный ход в своем роде: посмотрите, сударыни, как вы будете уродливы без моих услуг. Посмотрите на мои красные изуродованные пальцы, как услужливо они занимаются вашими пальчиками, как они хорошо за ними ухаживают, а сапожник без сапог — это мой самый близкий родственник…
В этом логове, которое ни в чем не уступало нашему Дворцу правосудия, каждую неделю начинался новый процесс по делу какой-нибудь клиентки, единственное преступление которой состояло в том, что ее муж был постоянно в командировке. Беспощадные сплетницы клеймили ее потаскушкой, несмотря на то что бедняжка еженедельно выкидывала целое состояние на ванночки для ног с морской солью. Никакие жертвы не могли спасти ее положение. Географическая нестабильность ее супруга превращала ее в проститутку.
Спокойно. На следующий день эта самая королева проституток сама наводила шорох в курятнике и, хлопнув дверью с другой стороны, вновь становилась образчиком целомудрия.
Карамельно-розовый. Леденцово-розовый.
Моя матушка и здесь, как и везде, была звездой. Звезда маникюрного салона. На ней каждое украшение, каждый шейный платочек сидели так, что мода дня блекла на глазах как поспешно закрытое дело, как плохо скрытый неоконченный роман. Из этого следует вывод, что для всей остальной клиентуры ее страсть к розовому цвету была равносильна эпидемии острой заразы. Все без разговоров хотели такие же ножки, как у нее, хотя бы ножки, за неимением возможности слизать все остальное.
Блестящий розовый лак, словно конфетки на конце каждого пальчика.
Ведь это твой пальчик, мамочка, у меня в руке? Чей же еще, если не твой?
Отныне и навсегда на твоей ножке, живой или мертвой, зияет дыра. Твоя лапка непоправимо испорчена — и, что бы там ни было, по моей вине.
Прости.
Даже без кусочка плоти ты навсегда останешься моей самой любимой мамочкой. Прости.
А пальчик-то гниет. И к тому же воняет, разлагаясь. В нем, поди, и червячки заведутся.
Придется избавиться от пальчика моей матушки. И делать это нужно как можно скорее.
Поскольку похороны с церемониями удовольствие мне малодоступное, ничего не остается, как бросить его в унитаз и смыть водой вместо погребения.
Жуткий конец. Даже для пальца ноги.
Мне невольно представляется путь в городской канализации, который ему предстоит проделать, прежде чем он снова увидит свет божий. Интересно, где он всплывет? И смогу ли я действительно избавиться таким способом от части своей собственной матери? Братская могила рядом с такими похоронами покажется просто талассотерапией.
Чему быть, того не миновать. Оставим его на какое-то время, пусть размножает в себе болезнетворные бактерии в противоположном конце квартиры. В комнате моей женушки. Гладкие и белые черви будут жить там, где когда-то, обожаемая и боготворимая, она ступала своими миниатюрными ножками цвета слоновой кости. И пальчики были в комплекте, позволю себе заметить. По пять пальчиков на каждой.
Мамочка, ты знаешь, сейчас обстоятельства этой ампутации волнуют меня гораздо больше, чем сам факт.
Условия, при которых она, возможно, происходила, не дают мне спать спокойно.
«Твоя мамочка захлебнется в крови твоего папочки».
Интересно, он уже мертв, тот самый папочка? А мамочка уже плавает в красной луже их смешанной крови? Море дезактивированного гемоглобина — одно из непременных последствий непрофессиональных хирургических вмешательств.
А может быть, она узница какого-нибудь сырого подвала? Сидит и рыдает над пыльным трупом своего супруга, судорожно обнимая его в ожидании чудесного воскресения, роняя свои животворные слезы на его прах, дрожа от холода и неукротимой надежды?
Неизвестность погружает меня в отчаяние. Ничего не знать об их судьбе — тоска смертная!
Простая уверенность в том, что они уже отмучились и покоятся с миром, была бы для меня настоящей отрадой.
