— Вернуться к Тино? — сказала она наконец. — Это невозможно…
И в глазах ее вдруг заблестели слезы.
— Но почему? — настаивал Туллио, воодушевляясь. — Он же твой муж… И я уверен, что ты его еще любишь.
— Нет, я его больше не люблю… Между нами все кончено.
Наступило молчание. Потом Туллио сделал рукой бессильный жест.
— Тогда уж не знаю, что тебе и сказать… Во всяком случае, таково мое мнение… И я не могу его переменить.
Она в нерешительности смотрела на него. Потом сказала, снова краснея до корней волос:
— Значит, я тебе не нужна? Ты меня гонишь?
«Вот он, самый неприятный, решающий миг, — подумал Туллио. — Зато сейчас все будет кончено». Он покачал головой.
— Нет, с чего ты взяла, что мы не будем видеться?.. Будем… Будем видеться, как и раньше… Ведь мне незачем говорить, что я тебя люблю…
Де Гасперис вдруг побледнела, и к ней вернулась ее обычная надменность.
— Где же мы будем видеться? — спросила она. — У меня дома или где-нибудь в другом месте?
— У тебя… и в другом месте… — ответил Туллио, притворяясь, будто не заметил презрительной иронии вопроса.
— Значит, в другом месте, — настаивала она. — Но где же?.. Например, в меблированных комнатах?
— Да, — согласился Туллио неохотно, так как не хотел ничего обещать. Но не станем теперь думать, где мы увидимся… Важно, что увидимся.
— В меблированных комнатах! — продолжала она все с той же презрительной настойчивостью. — Нужно, чтобы Тино ничего не знал… Я скажу ему, что иду к портнихе… У нас будет любовное гнездышко, да?.. Какой же ты молодец, Туллио!
На этот раз он не мог не заметить насмешки.
— Напрасно ты все так воспринимаешь… — начал он смущенно. — Пойми.'.
— Я уже все, все поняла, — перебила она его резко.
— Что же именно? — неблагоразумно спросил Туллио.
— Что ты еще хуже Пароди и остальных, — ответила она, не глядя на него. — И что я ошиблась.
Говоря это, она застегивала пальто, аккуратно, на все пуговицы. Потом пошла к двери.
— Но, Элена! — невольно окликнул ее Туллио и, обойдя вокруг стола, взял ее за руку.
Это прикосновение, казалось, было ей отвратительно.
— Не трогай меня, — сказала она сурово, со своим прежним светским высокомерием. — Не давай воли рукам…
'Вот он, ужасный, постыдный миг, — подумал Туллио. — Но сейчас все кончится, и я буду свободен'.
Она подошла к двери, открыла ее и, видя, что он хочет ее проводить, сказала:
— Не надо, я сама найду дорогу… Прощай.
Эти холодные слова не оставляли сомнений в ее чувствах. Неподвижно стоя у стола, Туллио смотрел ей вслед. Через мгновение хлопнула дверь подъезда она действительно ушла.
Оставшись один, Туллио вдруг почувствовал, что не испытывает того облегчения, которого ожидал. Напротив, ему казалось, что она унесла с собой весь свет, который ненадолго озарил старую мебель и мрачную, надоевшую квартиру. Да, в этой женщине действительно было что-то светлое. Он понял это только теперь, оглядевшись и чувствуя, как ему неприятна привычная обстановка гостиной. Он даже заметил наконец, какая она грубая и жалкая. Женщина ушла и унесла с собой все то, что еще оставалось в его душе светлого, молодого, благородного.
Задумавшись, сидел он у стола, обхватив голову руками. Он не был огорчен, его обуревало лишь яростное желание задушить всякое раскаяние, всякий стыд и снова найти самого себя. Стать тем, чем он был и всегда хотел быть. Это стремление все забыть и вернуться к своему обычному состоянию вскоре восторжествовало.
— Пошла к Варини… Или к Пароди… А может, к Локашо, — сказал он себе наконец.
Между тем он привычным движением почесывал голову, покрытую редкими сухими волосами. И перхоть белой пылью тихо оседала на темную, блестящую поверхность стола.
Гроза
Перевод С. Ошерова
Однажды вечером молодой архитектор Лука Себастьяни в нерешительности стоял перед дверью кинотеатра, не зная, войти ему или нет. Наступила середина сентября, но погода держалась необычайно жаркая, душная и в то же время пасмурная, и, наверно, эта погода отнимала у него силы и покой, не давала заняться чем-нибудь всерьез; а может быть, виною тому была усталость последних двух месяцев, когда он работал не отрываясь, не давая себе ни минуты отдыха. Во всяком случае, он инстинктивно чувствовал, что подобно тому, как сумрачный слой облаков, уже несколько дней тяжело нависавший над городом, может быть разогнан лишь сильной бурей, точно так же и ему нечего надеяться выйти из этого состояния нервозности, угнетенности и апатии, если с ним не произойдет чего-то исключительного, не наступит какой- то оздоровляющий кризис; а покуда самое лучшее, что он может делать, это не делать ничего и искать отвлечения, ожидая, пока не грянет надвигающаяся катастрофа. И в самом деле, именно желание отвлечься и забыться заставило его покинуть две душные комнатки, в которых он жил, и привело в этот кинотеатр, где, как он знал, кроме разнообразной программы с музыкой и голыми девицами, показывали фильм, уже нашумевший в городе, безудержно-смешной и в то же время глупый; может быть, думал Лука, все это смягчит его беспричинную и тоскливую неприкаянность. Но сейчас, ступив на порог кинотеатра и рассматривая выставленные в вестибюле фотографии актеров, как бы замерших посреди жеста, посреди гримасы, он уже не находил в них ничего смешного и с отвращением думал о том, что вот сейчас нужно купить билет, войти в огромный затемненный зал, почти пустой и все же душный, и, не обращая внимания на поблескивание бесчисленного множества пустых кресел, уставиться на широкий экран, населенный бегущими серыми тенями, прислушиваться к нелепо-громким, нечеловеческим голосам и в полном согласии с прочими зрителями закатываться раз за разом неизбежным, обязательным смехом. 'Мне грустно', — думал он с раздражением и сам чувствовал, насколько это раздражение неоправданно: ведь никто не заставлял его входить в кино. 'Мне грустно, я обозлен и расстроен… Ну и что же, я и хочу оставаться грустным, злым, расстроенным… Почему я обязан смеяться? Зачем мне смеяться?'
С такими мыслями, продолжая, однако, в досаде разглядывать сквозь толстые стекла очков выставленные в полупустом вестибюле фотографии, Лука медленно отступал к выходу, намереваясь вернуться домой или посидеть где-нибудь в кафе на открытом воздухе. Двигаясь таким образом, он по нечаянности сильно толкнул женщину, которая в эту минуту входила в дверь.
Рассерженный и смущенный, поправляя на носу очки, съехавшие от толчка, он сухо произнес: 'Прошу прощения', и в этих словах вылилась вся его злость. Потом он поднял глаза и без удивления, словно давно был уверен в неизбежности этой встречи, узнал Марту.
'Она совсем не изменилась', — подумал он, рассмотрев ее в короткий миг между узнаванием и поклоном. То же худое, очень бледное лицо, высокий выпуклый лоб над глубоко посаженными голубыми глазами, резко очерченный нос, полные, характерного рисунка губы и маленький, круто срезанный подбородок с ямочкой. Единственная разница — ее черные волосы, прежде длинные и расчесанные на две стороны, теперь были коротко острижены под мальчика, так что уши оставались открытыми, а лишенное обрамления лицо казалось еще более худым и бледным рядом с глубокими глазами и ярко-красным пятном губ. Ее большое, немного худое тело было закутано в плащ переливчато-красного цвета, из-под которого виднелись высокие резиновые боты, новые и блестящие, придававшие ей вид не то всадницы, только что слезшей с лошади, не то танцовщицы из варьете, исполняющей русские танцы. Марта тоже его узнала и
