она подняла руку и отбросила назад волосы так, чтобы человек мог видеть ее ушко.
Но человек не двинулся; и она испытала странное ощущение нереальности, безумия, подумав, что кокетничает с каторжником.
Она снова стала смотреть на море, более глубоко взволнованная теперь своими собственными чувствами, чем присутствием этого человека. Она была полна холодной решимости во что бы то ни стало выманить его из грота — пусть даже он выйдет оттуда, чтобы напасть на нее или убить. Она вспомнила, что в ее сумочке есть несколько ценных предметов, и медленно вытащила их напоказ: золотой портсигар с рубиновой застежкой, золотую зажигалку, от которой тут же прикурила папиросу. Наконец, в нетерпении, она снова пошарила, вытащила часы и посмотрела на них. Часы тоже были золотые, и она положила их на песок рядом с портсигаром и зажигалкой: эта кучка золота, подумала она, должна соблазнить его. Но тут же она вспомнила, что, по ее предположению, человек осужден за преступление по страсти, и с досады прикусила губу; его не привлечет золото, тут нужно кое-что другое.
У нее усиленно билось сердце, перехватывало дыхание, она чувствовала, как щеки ее заливает густая краска; она подняла руку к плечу, оттянула бретельку купального костюма и медленно спустила ее ниже плеча, почти целиком открыв одну грудь. Затем она бросила отчаянный взгляд в пещеру: человек по- прежнему был там, молчаливый, неподвижный, с невидимым лицом. Она опустила глаза на бесполезную кучу золота на песке, затем перевела взгляд на море. Взор ее сначала устремился к горизонту, затем она увидела их лодку, стоящую на якоре в черной неподвижной воде у самого берега, и поняла наконец, на что так пристально и жадно смотрел человек из густой тьмы грота.
Медленно и лениво она поднялась на ноги и потянулась, сплетая руки за затылком и откинув назад голову. Потом она направилась к воде, мысленно говоря: 'Прощай'.
Она пошла не к лодке, а побрела по воде, которая постепенно поднималась все выше, неприятно щекоча ее тело, и направилась к оконечности маленькой бухты, туда, где, обогнув скалу, можно было попасть в соседнюю бухту. Когда вода дошла ей до горла, она поплыла, все более удаляясь от лодки. Обогнув скалу, она встала на ноги и только тогда посмотрела назад.
Она не оглядывалась каких-нибудь пять минут, но человек был теперь уже в лодке и склонился над мотором. Он, по-видимому, умел обращаться с подвесными моторами: двигатель почти сейчас же включился, и лодка поплыла, описав полукруг. Ей так и не удалось увидеть его лицо — обстоятельство, показавшееся ей фатальным. Она осталась стаять на месте, в воде до подбородка, безмолвная, чувствуя, что эта тишина является последним актом их сообщничества. Теперь ее мучила только одна мысль: 'Если мотор снова испортится, он подумает, что я хотела заманить его в западню'. В конце концов она медленно вышла из воды и направилась на пляж, где оставила сумочку.
Солнце поднялось над склоном, и под его лучами засверкали мокрый песок, горка золота, до которого человек не дотронулся, и лазурный простор моря. Женщина села рядом со своей сумочкой и стала следить глазами за лодкой, которая шла напрямик, направляясь в открытое море.
Но вот справа от пляжа, со стороны мыса, появился катер с тремя мужчинами на борту. Лодка все удалялась, утрачивая четкость очертаний, уменьшаясь по мере того, как увеличивалось расстояние; однако она ясно различала фигуру человека, сидевшего на корме у руля. Но внезапно там, где гладкое и почти прозрачное море приобретало фиолетовый оттенок, покрываясь рябью, лодка застыла на месте. Мотор заглох; человек встал и склонился над двигателем. Катер стал быстро приближаться к лодке.
Женщина поняла, что должно произойти, и смотрела, покорившись судьбе. Человек немного постоял, прислушиваясь к мотору, в то время как расстояние между катером и лодкой сокращалось на глазах; затем, по-видимому, он смирился, снова сел на корме и остался неподвижен. Теперь катер был совсем рядом с лодкой, вот он пришвартовался к ней. Женщина все еще смотрела: между человеком и тремя людьми на катере посреди пустынного моря, блещущего солнечным светом, словно происходила ленивая мирная беседа, как между случайно встретившимися знакомыми экскурсантами. Эта встреча, подумала она, кажется незначащей, непонятной из-за солнца, расстояния, всей огромности моря и неба.
Потом человек встал, и она увидела, как он перешел с лодки на катер. Она опустила глаза и посмотрела на часы: прошел почти час, муж скоро должен был вернуться.
Фетиш
Перевод Г. Богемского
Сразу же после свадьбы они поселились в квартире в Париоли, которую тесть Ливио дал в приданое за дочерью. Квартира была почти пуста — ничего, кроме самой необходимой мебели, но жена сказала, что ей не к спеху, — она хотела обставить их новое жилище по своему вкусу. Так, не спеша, она начала выискивать по магазинам мебель, картины, разную домашнюю утварь и безделушки в сугубо современном стиле, который Ливио, убежденный, что она просто слепо следует моде, находил претенциозным и снобистским.
Однажды в кладовой в лавке какого-то антиквара, старика американца, большого оригинала, открывшего лавчонку, чтобы распродать вещи, которые он собрал за двадцать лет путешествий по всему свету, жена откопала фетиш. Это был серый камень цилиндрической формы высотой с человеческий рост, но гораздо толще человека, и заканчивался он головой в виде заостренного конуса с сильно стилизованными чертами лица: на нем были намечены лишь надбровные дуги, линия носа и подбородок. С двух сторон туловища, там, где должны были бы начинаться руки, виднелись грубо высеченные маленькие диски, похожие на две пуговицы. Эта бесформенная и примитивная, хотя и выразительная скульптура сразу же вызвала неприязнь у Ливио. Он этого не высказывал, но страшилище внушало ему неприязнь именно потому, что жена души не чаяла в этом словно околдовавшем ее идоле; он не одобрял этой очередной ее причуды, так же как и многих других ее увлечений, которых он просто не в силах был понять.
Ливио назвал скульптуру 'марсианином' — она и в самом деле немножко напоминала смешные фигуры из юмористических журналов, изображавшие обитателей космоса. 'Сегодня утром я не могу тебя на прощанье поцеловать на нас смотрит марсианин', говорил он жене. 'Марсианин сегодня, кажется, совсем не в духе: погляди, как он нахмурился'; 'Сегодня ночью вхожу я в ванную и кого там вижу? Наш марсианин стоит и чистит зубы'; 'У Дон-Жуана была статуя Командора, а у меня марсианин. О, неплохая идея: почему бы нам не пригласить его к ужину?' Эта последняя фраза, против обыкновения, была удостоена ответа. Они ужинали в гостиной, и идол, казалось, пристально уставился на них из своего темного угла. Жена сказала:
— Я чувствую, что еще немножко — и я отнесусь к твоей идее вполне серьезно: я уйду, и ты сможешь закончить ужин вдвоем с ним.
Она произнесла это спокойно, четко выделяя каждое слово, опустив голову и не глядя на мужа. Но в тоне ее столь явственно звучала враждебность, что Ливио стало как-то не по себе. Однако, не в силах остановиться, он продолжал шутить:
— Сначала надо еще выяснить, примет ли он приглашение с нами отужинать.
— Нет, пожалуй, я и впрямь уйду! — проговорила жена, словно не слыша его слов. — Приятного аппетита.
Она положила на стол салфетку, поднялась и вышла из комнаты.
Ливио остался сидеть на своем месте и несколько минут пытался представить себе, как этот истукан вдруг покидает угол, в котором он стоит, подкатывается на своем круглом основании к столу, садится и начинает закусывать. Несколько дней назад он слушал 'Дон-Жуана' в опере, и это совпадение его забавляло. Интересно знать, какой голос мог бы быть у идола? На каком языке он заговорит? В какой папуасский или полинезийский ад он увлечет его за собой после совместной трапезы?
Однако эти картины, которые он рисовал в своем воображении, не могли его полностью отвлечь от поступка жены. Он надеялся, что это, быть может, лишь мимолетная вспышка раздражения, и ждал, что жена вот-вот появится на пороге, но этого не случилось. Теперь мысль об идоле, приглашенном на ужин, уже не забавляла его, а вызывала неприятное чувство. Да и сам фетиш, глядевший из своего затененного угла, раздражал Ливио. Наконец он громко позвал: 'Алина!' — но никто не отозвался, в квартире, казалось, не было ни души. Вошла прислуга с суповой миской. Ливио велел поставить ее на стол, а сам поднялся и
