— Пустите, говорю вам, пустите меня, — требовала она, высвобождаясь.
Но игра раззадорила мужчин: двое держали ее за руки, трое спустили платье до пояса, обнажив желтое морщинистое тело с болтающимися темными грудями.
— Боже, какая уродина! — закричал Микели. — А сколько на себя всего напялила! Ишь, закуталась, на ней, наверно, и штанов четыре пары.
Остальные смеялись, их веселило зрелище этой жалкой и разъяренной наготы, они старались ослабить на талии жгут из платья и комбинации. Это было нелегко, «княгиня» яростно отбивалась, ее лицо под разметавшейся копной волос выглядело жалким, столько в нем было страха, стыда и отчаяния. Но сопротивление не только не вызывало у Рипанделли жалости, а, наоборот, злило его, как судороги раненого животного, которое никак не хочет умирать.
— Будешь ты стоять спокойно или нет, ведьма уродливая? — внезапно заорал он и, чтобы придать веса своим словам, схватил со стола бокал и выплеснул ледяное вино в лицо и на грудь несчастной. За неожиданным окроплением последовал жалобный, горестный вопль и новый приступ отчаянного сопротивления. Неведомо как высвободившись из рук своих мучителей, голая по пояс, подняв руки над пламенеющей шевелюрой, в свисающей поверх юбки комбинации, «княгиня» кинулась к дверям.
На миг пятеро мужчин оцепенели от неожиданности, не в силах ничего предпринять. Но Рипанделли закричал:
— Держите ее, не то она выскочит на галерею!
И тут все пятеро накинулись на женщину, бегству которой помешала предусмотрительно запертая дверь. Микели схватил «княгиню» за руку. Мастроджованни — поперек туловища, Рипанделли — за волосы. Ее оттащили обратно к столу. Встретив сопротивление, мужчины озверели, в них кипело жестокое желание бить ее, щипать, мучить. Рипанделли заорал ей в лицо:
— Мы хотим тебя видеть голой, голой!
Она испуганно таращила глаза, отбивалась, потом вдруг стала кричать.
Сперва раздался хриплый вопль, потом другой, похожий на рыданье, и наконец неожиданно пронзительный, раздирающий слух визг: «И-и-и-и!» Микели и Мастроджованни, испуганные, разжали руки. Может быть, лишь в эту минуту Рипанделли впервые ощутил всю серьезность положения, в котором оказались и он сам, и его приятели. Как будто чья-то огромная рука сжала его сердце, зажала в горсть, как губку. Им овладела бешеная ярость; он смертельно ненавидел эту женщину, которая снова метнулась к двери и с криком колотила по ней кулаками, и в то же время в нем нарастало смутное ощущение тревоги, когда думаешь: «Выхода нет, самое худшее произошло, лучше не удерживаться, катиться под откос…» Секунду он колебался, потом словно бы чужой, неподвластной его воле рукой схватил со стола пустую бутылку и с силой опустил на темя женщины, всего один раз.
Она осела на пол, упала на кучу своего тряпья головой к порогу, в позе, не оставлявшей никаких сомнений: рухнула на правый бок, упершись лбом в запертую дверь. Рипанделли, стоя над нею с бутылкой в руке, сосредоточенно разглядывал спину «княгини». На уровне подмышки родимое пятно величиною с чечевицу, эта деталь и, может, еще то, что густая шевелюра заслоняла лицо, заставили его на минуту вообразить, что ударил он кого-то другого и совсем по другой причине: скажем, некую прекрасную девушку с безукоризненным телом, которую любил долго и напрасно, на чью безжизненную грудь готов был броситься со слезами раскаяния, горького раскаяния, способного, быть может, воскресить ее к жизни. Но вдруг тело странно дернулось и перевалилось на спину, открыв раскинувшиеся в разные стороны груди и лицо, на которое было страшно глядеть. Волосы закрывали глаза («К счастью», — подумал Рипанделли), но полуоткрытый безжизненный рот отчетливо напомнил ему виденных в детстве убитых животных. «Она умерла», — подумал он спокойно и сразу испугался собственного спокойствия. И тут только он повернулся и поставил бутылку на стол.
Четверо остальных сидели в глубине комнаты у окна и с недоуменным видом смотрели на него. Стоявший посреди комнаты стол мешал им разглядеть тело «княгини», они видели только, как он ударил. Наконец с осторожным любопытством Лучини привстал и, вытянув шею, бросил взгляд в сторону двери. Нечто лежало на полу, головой к порогу. Приятели увидели, что Лучини побледнел.
— Мы, кажется, на этот раз наделали дел, — сказал он тихо, испуганно, не глядя на них.
Микели, сидевший в самом дальнем углу, тоже встал. Он был студент-медик и поэтому чувствовал какую-то ответственность.
— Может быть, она потеряла сознание, — сказал он спокойно, — надо привести ее в чувство. Подождите…
Он взял со стола недопитый бокал, наклонился над телом, остальные стали в кружок. Они видели, как он подсунул руку под спину «княгини», приподнял ее, налил ей в рот немного вина. Но голова болталась, руки безжизненно свисали. Тогда Микели снова опустил женщину на пол и приложил ухо к ее груди. Через секунду он встал.
— По-моему, она умерла, — сказал он, еще красный от напряжения.
Все молчали. Потом Лучини, который не мог оторвать глаз от трупа, вдруг закричал:
— Прикройте ее!
— Прикрой сам.
Снова замолчали. Снизу доносились звуки оркестра, сейчас более приглушенные, как видно, играли танго. Пятеро переглядывались. Рипанделли, единственный из всех, сидел, подперев голову обеими руками, и глядел прямо перед собой. Он видел, как черные брюки друзей образовали вокруг него кружок, недостаточно тесный, однако, чтобы не разглядеть между ними белой двери и под ней пятна распростертого тела.
— Чистое сумасшествие, — начал наконец Мастроджованни, словно возражая против какой-то нелепой мысли, обращаясь к Рипанделли. — Бутылкой! Что на тебя нашло?
— Я тут ни при чем, — произнес чей-то дрожащий голос. Рипанделли, не подняв головы, узнал Лучини. — Вы все свидетели, я сидел у окна.
Ответил ему Янкович, самый старший из всех, с унылым видом, каким-то неестественным голосом:
— Да, да, мальчики, можете теперь спорить… кто тут при чем и кто ни при чем. А пока мы спорим, кто-нибудь сюда войдет, и мы все отправимся продолжать наш интересный спор в другое место.
— Мы в любом случае туда отправимся, — угрюмо отозвался Рипанделли.
Янкович возразил с решительным жестом, выглядевшим комично:
— Он с ума сошел… Ему хочется в тюрьму, и непременно вместе с нами. — На мгновение его худое лицо сплошь покрылось морщинками: он смеялся. — Послушайте, что я вам скажу…
— ???
— Так вот. Княгиня жила одна, правда? Значит, раньше чем через неделю ее исчезновения никто не заметит. Сейчас мы отправимся танцевать и будем вести себя так, будто ничего не случилось. Когда бал окончится, мы погрузим ее в мою машину и увезем куда-нибудь за город… Или можем бросить ее в реку. Тогда решат, что это самоубийство. Живет одна… минута отчаяния… Такие вещи случаются… Во всяком случае, если нас спросят, скажем, что в какой-то момент она вышла из зала и больше мы ее не видели… Договорились?
Остальные побледнели от ужаса: женщина была мертва, это они поняли, но мысль, что совершено преступление, убийство и они все в нем виновны, не приходила им в голову. Они чувствовали себя соучастниками развлечений Рипанделли, а не совершенного им убийства. Предложение бросить труп в реку неожиданно поставило их лицом к лицу с действительностью. Лу-чини, Микели и Мастроджованни запротестовали, утверждая, что они не причастны к этому и не хотят быть причастными, пусть Рипанделли сам выпутывается.
— Ну что же, — ответил Янкович, прикинувший в уме возможные юридические последствия преступления, — значит, увидимся в суде… Рипанделли будет приговорен за убийство, и мы тоже получим по нескольку лет за непредумышленное соучастие.
Последовало растерянное молчание. Лучини, самый молодой из всех, стоял бледный, с глазами полными слез; он вдруг стал размахивать кулаком в воздухе:
— Я знал, что так кончится, я знал… Ах, не приходить бы мне сюда!
Но всем было ясно, что Янкович прав. И пора принимать решение: с минуты на минуту в дверь могли
