для нас, и перед рождеством нам пришлось навсегда закрыть двери сада. Эдди Прайс все настойчивее требовал от меня согласия стать его женой. Теперь у меня не было оснований тянуть с окончательным ответом. Эдди твердил, что он и без того долго ждал, не желая мешать моим попыткам сделать карьеру, а теперь хватит, пора перейти к более важным и более ответственным делам — стать его супругой и народить ему целый выводок будущих адвокатов. Я уже чуть не решила последовать совету отца и уехать из Фоллвью, но получилось как-то так, что у меня не хватило ни энергии, ни самолюбия, ни особого желания сделать это. Давно следовало бы порвать с Эдди Прайсом, но и на это я не решалась.
Однажды я получила коротенькую писульку от Чарли Бронсона — он в то время учился на последнем курсе. «Я выполнил свое обещание, — сообщал он, — и стал отличником...» В свое время Элен много рассказывала мне о порядках в Вест-Пойнте, и я хорошо понимала, каких усилий это стоило Чарли.
Весной 1932 года я все же порвала с Эдди Прайсом. Он воспринял это весьма спокойно, так что я даже обиделась. Мой кавалер вел себя так, словно я была для него процессом, который он проиграл в суде. Что и говорить, не очень-то приятно, когда ущемляют вашу гордость, но что поделаешь, черт побери! Пришлось ходить в кино в гордом одиночестве. Я не могла заставить себя пуститься на поиски нового ухажера и снова пройти через всю эту процедуру, когда надо держаться за ручки и позволять лапать себя в обмен на мороженое и билет в кино.
Я частенько играла в бридж и с таким рвением штудировала самоучители этой игры, словно готовилась сдавать экзамены в университет. Отец не раз пытался расшевелить меня, но не очень преуспел.
— Мэгги, родная, не забывай, что бридж всего лишь карточная игра, а тебе надо думать о жизни.
Если поблизости не было матери, он называл карты «сексом для старых дев» — в ее присутствии он не решался произносить эти крамольные слова, так как она считалась лучшим игроком в бридж во всем Фоллвью. Он находил, по-видимому, что наличие в одной семье двух помешанных на бридже женщин — это уж чересчур.
В апреле я получила письмо от Чарли, нацарапанное на почтовой бумаге с гербом Вест-Пойнта. Он играл в футбол и растянул ногу.
«...И я чертовски рад, что так произошло, — сообщал он. — Понимаешь, я состоял в футбольной команде только потому, что не любить футбол в армии считается признаком дурного тона. Меня сбили на площадке, нога заживает плохо, но зато теперь никто ко мне не пристает. К тому же и игрок-то я всегда был никудышный».
Он сообщал, что отметки у него отличные и он надеется к моменту выпуска оказаться в первой десятке. Меня удивил последний абзац его письма.
«Я очень много думал о тебе, Маргарет, — писал он. — И не только потому, что ты сестра Элен. Теперь ты, наверно, знаешь, что друзей у меня почти нет. Во всяком случае, здесь, в училище, а вне его — одна ты. Согласишься ли ты быть моей девушкой на нашем выпускном празднике? Мне бы очень хотелось, и я обещаю тебе приятное времяпровождение — как подруга выпускника-отличника ты будешь пользоваться общим вниманием. Отказавшись, ты станешь виновницей нарушения одной из самых чтимых и самых древних традиций этой проклятой дыры, погрязшей в традициях больше всех каторжных тюрем. Я окажусь первым выпускником-отличником за всю историю Вест-Пойнта, появившимся на выпускном празднике в одиночестве, без девушки... Очень прошу тебя, Маргарет, — пожалуйста, приезжай! Я так скучаю по тебе!
Обними за меня своих родителей и поскорее напиши, что ты согласна.
Любящий тебя Чарли».
Отец привез меня в Буффало, где мне удалось попасть на поезд, отправлявшийся в Нью-Йорк. На Большом центральном вокзале я снова села в поезд и сошла в Гаррисоне. Здесь, за рекой, находился Вест- Пойнт. Через реку мы перебрались на маленьком пароме под непрекращающиеся смех и шутки пассажиров — преимущественно милых и приятных молодых людей, приглашенных на выпускной праздник в Вест-Пойнт и потому чувствовавших себя на седьмом небе. Я казалась себе древней-древней старухой, какой-то старой наседкой среди цыплят.
Чарли оказался прав, праздник затянулся на целую неделю и действительно проходил очень весело. Мы без конца танцевали на балах, присутствовали на обедах, парадах и смотрах, смотрели кинофильмы, ездили на пикники, купались, катались на лодках, играли в гольф и теннис. Внешне Чарли не очень изменился, даже, пожалуй, все еще был слишком красив и вместе с тем выглядел как-то солиднее и взрослее своих сверстников. Он, безусловно, обрадовался нашей встрече. Все его свободное время мы проводили вместе. Меня беспокоило только отношение Чарли к службе в армии и к Вест-Пойнту. И к тому и к другому он относился как к обязательству, которое надо выполнять, и выполнял его добросовестно. Наши разговоры с ним на эту тему иногда напоминали беседу со священником, когда ты вдруг начинаешь понимать, что сам-то он ни в какого бога не верит и надел сутану лишь потому, что хотел получить постоянную, хорошо оплачиваемую работу и возможность дальнейшего продвижения в церковной иерархии.
К выпускному балу я уже безнадежно влюбилась в Чарли, хотя и отдавала себе отчет, насколько это нелепо. Нелепо хотя бы потому, что я на семь лет старше, потому, что никто не вытеснит из его сердца Элен и еще потому, что не испытывала ни малейшего желания прожить свою жизнь женой офицера со всем, что это означало. Но я оставалась глуха к доводам рассудка и продолжала обожать Чарли. До этого он поцеловал меня по-настоящему только раз. Вскоре после приезда в Вест-Пойнт мы пошли с ним осматривать достопримечательности училища и, конечно, оказались на «аллее флирта». Дело происходило в сумерках. Мы остановились, и Чарли обнял меня.
— Такая уж у нас традиция, — проговорил он, касаясь губами моих губ.
Поцелуй должен был выйти вроде бы шуточным, но внезапно я с силой прижалась к Чарли, и голова у меня закружилась. Поцелуй был страстным и долгим.
— Приятная у вас традиция, — пробормотала я.
— Ничего не скажешь...
В тот раз на том все и кончилось. Всю остальную неделю мы вели себя как брат и сестра, много смеялись. Точнее, смеялась я одна. Чарли лишь изредка улыбался, но что за чудесная это была улыбка!
В день парада, посвященного выпуску, приехала миссис Бронсон. Она смотрела на происходящее и без умолку комментировала все, что видела и слышала.
— Это одна из наиболее важных традиций училища, — поясняла она. — Музыка, которую мы слышим, написана специально для парада в честь выпуска и ни на каких других парадах и церемониях не исполняется... Я хорошо ее помню еще с тех пор, как приезжала на выпуск отца Чарли.
Она плакала, наблюдая за торжественным прохождением курсантов, и рыдала, когда оркестры исполняли «Лихой белый сержант» и «Дом, милый дом», «Девушка, которая ждет меня» и «Доброе старое время». Потом она немного успокоилась, но снова прослезилась, когда под звуки «Армейского блюза» через площадь продефилировала колонна выпускников. Потом курсанты совершили перестроение и промаршировали перед публикой под звуки «Альма-матер». Тут уж слезы у миссис Бронсон полились рекой. У меня у самой глаза на мокром месте, и потому мы обе с ней ревели как белуги в течение всего парада.
По окончании торжеств она обняла Чарли и всхлипнула у него на плече.
— Твой отец так гордился бы сейчас тобой! — проговорила она.
— Да? Значит, мы с ним квиты?
— Что, что?!
— Да нет, мама, ничего.
После выпуска из училища Чарли получил назначение в гарнизон Форт-Онтарио в штате Нью-Йорк. Назначение считалось очень хорошим и давало право на двухмесячный отпуск перед явкой к месту службы.
В Фоллвью мы возвращались все вместе — Чарли, миссис Бронсон и я. Меня не оставляла мысль о том, что Чарли целых два месяца будет жить дома и мы проведем их вместе.
Уже на третий вечер, во время прогулки на озере, он сделал мне предложение. Не очень-то романтично оно выглядело, но тогда я не обратила на это внимания.
