— На сколько она тебя растрясла?
— С чего ты взял, что я ей дал денег?
— Тони, на сколько она тебя нагрела?
— Послушай, у девчонки неприятности…
— Сколько ты ей дал, балбес?
— Иди к дьяволу… Ну как можно отказать девчонке, которая жалуется на жизнь в тот самый миг, когда её рука покоится на твоей отвоевавшейся плоти?
— Сколько она из тебя вытрясла, любовничек — десятку?
— Не строй из себя умника. Да, если хочешь знать, десятку. Причем, в долг. Хотя нет — я не стану просить её вернуть эти деньги. — Тони вдруг встрепенулся. — Кстати, а откуда ты взял, что я ей дал десятку?
Я покатился от смеха.
— Я тоже одолжил своей десятку.
У Тони отвалилась челюсть.
— Та же история, что и у тебя, старик, слово в слово. Думаю, что автор сценария и оператор виденного нами фильма — одно и то же лицо. Нас слегка поимели, старичок. Маленький трах-трах обошелся нам в двадцать фунтов.
— Плюс бутылка водки.
— Да, я не забыл. Набрось ещё фунт.
— Чтоб я сгорел!
— Кстати, лично я считаю, что они честно отработали каждый пенс, улыбнулся я.
— Пойми меня правильно, — замахал руками Тони. — Я знаю по меньшей мере полдюжины девиц, которые бы охотно трахнулись со мной задарма, но потом попросили одолжить несколько монет. Чего я не возьму в толк, так это на кой черт эти двое так рисковали. Ведь мы могли просто послать их на все четыре стороны и уйти.
— Возможно, они хорошо разбираются в психологии, и решили, что мы истые джентльмены.
— Не знаю, — Тони с сомнением замотал головой. — Мне кажется, тут что-то не так. Айлин, по-моему, и в самом деле понравилось… Нет, дело не в деньгах.
— Джун тоже понравилось. Она просто обалдела от счастья.
— Да, похоже, правду мы никогда не узнаем. Давай условимся: в 'Веллингтоне' никому ни слова. В противном случае, мы станем посмешищем всего Сохо.
— Договорились.
Тони кинул взгляд на часы и застонал.
— Господи, уже почти три. Спать осталось всего ничего.
— Пошли на боковую, — зевая, кивнул я. — В десять я должен сказать парням из 'Кроксли' о своем решении, а я до сих пор не знаю, каков будет мой ответ.
— Как, ты ещё не решил?
— Я должен сперва переговорить с Майком Спайерингом. Но я все же склоняюсь к тому, чтобы принять их предложение.
— А что потом? Ты уже решил, что будешь делать дальше?
— Нет еще. Надеюсь, все же, что три с половиной тысячи фунтов помогут мне скоротать это время.
Тони задумчиво поджал губы.
— Знаешь, что я бы сделал на твоем месте, старичок? Упрятал бы деньги в надежный банк, а сам махнул на год за границу.
— А чего я там не видел?
— Не знаю… Устроился бы где-нибудь на солнце. Строил бы лодки на Багамах, или ловил акул в Австралии. А год спустя вернулся бы, имея в кармане ещё тысчонки три. Подумай, дружище. Во всяком случае, тратить эти бабки здесь я бы точно не стал.
Я задумался. В словах Тони был резон. Три тысячи фунтов — и впрямь неплохой трамплин. Имея такой загашник, можно сколотить приличный капитал.
— Да, пожалуй, ты прав, — согласился я. — Но сейчас решать ничего не буду. Утро вечера мудренее. Спокойной ночи, Слимфит.
— Знал бы ты, как называла меня Айлин, — мечтательно вздохнул Тони.
— Значит, ты тоже не жалеешь о выброшенной десятке?
— Нет, конечно, — ухмыльнулся мой друг.
Глава вторая
Пятница. Не прошло и семи часов, как мы расстались с Тони, а я уже оставил свой 'лотус' в многоэтажном гараже на Поуленд-стрит и теперь брел по Сохо, зябко поеживаясь и волоча ноги, как сомнамбула, к конторе моего агента на Шафтсбери-авеню. Дело было не только в недостатке сна; адский коктейль из возмутительно раннего часа и зубодробительного ветра, пронизывающего насквозь все пять слоев моих одежек, превращали меня в зомби. Кошмарный день — то слякоть, то снег, а потом вдруг ни с того, ни с сего освежающий душ из градин размером с голубиное яйцо.
Упрятав окоченевшие уши под воротник пальто, я медленно трусил по лужам, мечтая о лете. Чего бы я только ни отдал за глоток славного июльского зноя! Господи, и я как я ненавижу зиму с её извечной холодрыгой. Все внутри коченеет и отмирает. В такие дни я не знал, что лучше — отдать Богу душу или впасть в спячку и сосать лапу. Чем больше я размышлял о предложении Тони поработать где-нибудь на солнышке, тем более привлекательным оно мне представлялось. Что могло быть лучше… ласковое южное солнце, блаженное тепло… разгуливай себе в майке и шортах, а не в четырех тоннах кожи и шерсти.
Дойдя до Бервик-стрит, я перешел на другую сторону улицы. На углу посиневший от холода косматый хиппи в драных джинсах наяривал на старенькой гитаре рождественский марш, одновременно гнусавя в такт на губной гармошке, словно это его согревало.
В заношенной фетровой шляпе, трогательно лежавшей у ног хиппи, одиноко поблескивали два пенса. Ранние рождественские покупатели, похоже, не слишком спешили выстраиваться в очередь, чтобы озолотить незадачливого музыканта, почти превратившегося в сосульку. Мое сердце оттаяло к собрату по вымерзанию. Я швырнул в шляпу шестипенсовик, надеясь, что хиппи, если и не рухнет на колени, клянясь мне в вечной любви и преданности, то хотя бы на долю секунды перестанет дудеть и прохрипит слово благодарности, но бродяга даже ухом не повел. Он полностью погрузился во внутренний мир собственной какофонии, словно Леонард Бернстайн, дирижирующий оркестром при исполнении особо заковыристого фрагмента фортепьянного концерта Чайковского си бемоль минор, соч.23. И черт с тобой, решил я. На мгновение я даже подумал, не забрать ли назад свой теннер,[1] но потом плюнул. Счастливого Рождества, оборванец! Надеюсь, моя щедрость пойдет тебе во благо.
Вжав подбородок в воротник, я побрел дальше, поглядывая на крикливо разукрашенные к Рождеству витрины — парад дурного вкуса.
Остановившись перед лавкой с вывеской 'Сделай сам', я загляделся на электродрель, установленную на залитой светом, вращающейся подставке. Как раз такой дрелью я однажды пытался отдраить слой вековой ржавчины с водосточной трубы в одном из рекламных роликов. 'ПОТРЯСАЮЩИЙ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПОДАРОК!' провозглашала пурпурная шелковая лента, змеей обвившаяся вокруг дрели.
Подобными же абсурдными и безапелляционными рекламными зазывалками была заполнена вся витрина.
Я осуждающе покачал головой и побрел дальше под душераздирающий визг какофонического оркестра, изрыгавшийся из грошового магазинчика подержанных или уцененных пластинок на углу улицы. Внезапно мне стало не по себе — уж больно этот рекламный разгул уничтожал не только рождественское настроение, но и губил, как мне представлялось, саму идею Рождества. Бог свидетель — я не большой святоша, но от столь назойливой рекламы меня просто мутило. Мне вдруг захотелось послушать детский хор
