Уотер. Того самого жилета, что там и остался.
Между мертвых.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Знак, которого ждал Полтар, был ниспослан ему в Жирную ночь, ночь надевания и снимания масок, ночь Инпрпрала Ходячего, когда холод бьет не хуже клинка, когда становится ясно, что колесо времен года повернулось, неся неизбежную перемену. По-другому, наверное, и быть не могло, признал шаман, приняв мрачный символизм случившегося.
Больше всего обрадовало, что ожидание наконец закончилось.
После встречи с Келгрис он много недель наблюдал за небом, терзаемый ненавистью и мечтами о страшной мести. Небожители всегда являют свою волю тем, кто смотрит вверх, наставлял отец задолго до того, как Полтар понял, что и ему суждено со временем носить волчью мантию. Ты должен научиться заглядывать за пределы того, что большинство людей считают краем мира.
За словами в скором времени последовали дела — Олман, шаман старой закалки, полагал, что и сын, исполняя должность, будет держаться тех же убеждений. От отца Полтар научился определять сезоны и настроения Небесного Пути, распознавать его цвета и замечать искры, выбиваемые стальными подковами коня, когда Серый Хозяин поспешал из Небесного Дома на Землю и обратно. Он узнал, почему Обруч сворачивается порой в облако и прячется или, наоборот, протягивается яркой линией от горизонта к горизонту, сияя манящим блеском золота. Он постиг нрав бурь и утренней зари, познал назначение всех проносящихся через степь ветров и какие тайны они готовы раскрыть внимающим ушам. Он научился отыскивать небесное железо, определять, когда оно упадет на землю и в какое время года к нему лучше подступиться. Он запомнил имена, легенды и заклинания, а однажды, еще в юности, увидел, как его отец вызвал Такавача Многоликого с поверхности зеркала, наклоненного к темнеющему на закате восточному небу.
Шли недели, а небо не давало ответа.
А потом к нему заглянул Эргунд.
— Мой брат Эргунд? — Эгар нахмурился, не вполне понимая, в чем смысл столь неожиданного — и нежелательного — отступления. — С какой стати? Засвидетельствовать почтение? Так ведь тебе всего шестнадцать, и ты всего лишь молочница! Для него — никто.
— Для него, может, и никто, но только не для его стервозной женушки, сучки с вечно поджатыми губами. Не в том суть. — Сула переплела пальцы, до самого последнего момента занимавшиеся другим, куда более приятным делом, и откинулась назад, опустившись на его колени и предложив потрясающий вид — на ней не было ничего, кроме браслетов на щиколотках да резного ожерелья, которое Эгар сам подарил ей пару недель назад. И над всем этим великолепием личико с капризной гримаской. — Зато Эргунд прекрасно знает, что я для тебя значу! Прошел мимо и слова не сказал, будто я пустое место. Дерьмо такое, даже не взглянул. Только надулся, как будто я ему дорогу перешла.
Эгар вздохнул. Оставленный без внимания член безвольно завалился на бедро. Эгар взял лежавшую у головы фляжку с рисовым вином, отхлебнул, поморщился, проглотил.
— Он, наверное, просто ревнует. Думаю, ему за всю жизнь не довелось помять такие роскошные сиськи.
Комплимент сработал. Сула с улыбкой подалась вперед, наклонилась, покачала плечами и снова отстранилась. Как и большинство его любимиц, она отличалась пышными формами. Груди тяжело покачивались в теплом свете, исходящем от стоящей в юрте жаровни. Вытатуированная над ними змейка, казалось, сворачивалась и разворачивалась в такт движениям. Сула облизала губы.
— Да, если у жены все время рот зашит, толку от нее немного. Такая и обслужить мужика как следует не сможет. — Сула радостно захихикала. — Бьюсь об заклад, она у него и три раза за год не отсасывает.
— Строго по праздникам, — согласился Эгар, поглаживая заскорузлыми ладонями обе груди. Он потер подушечкой пальца набухшие соски, осторожно сжал их и отпустил еще один незамысловатый комплимент. — К тому же она ленива, работать не привыкла, так что и силы в пальцах, как у тебя, у нее нет.
Глаза девушки озорно блеснули. Опустив руки, она подняла ослабший член и начала медленно его обрабатывать — вверх-вниз, вверх-вниз. Результат не заставил себя ждать — через несколько секунд ослабевший было воин вытянулся в полный рост. Сула, ощутив пробудившуюся силу, усмехнулась, наклонилась и легко коснулась налитой грудью сначала головки, а потом и лица. Эгар потянулся за манящим плодом, вывернув шею, ухватил сосок губами, жадно втянул, потом обхватил плутовку за бедра. Она резко отстранилась и покачала головой.
— Ну уж нет. Всему свой черед. Удовольствия на пару минут мне не надо — на это любой пьяный гуртовщик способен. Я тут не для того, чтобы ты получил, что надо, и смылся. Будешь лежать и делать, что я скажу, вождь. Я, — она задвигалась медленно, покачиваясь, — выжму из тебя все, до капли. Выдою досуха, как свою буйволицу. А потом посмотрим, что ты сможешь сделать для меня.
Эгар усмехнулся.
— Попробуй, но что дашь, то и получишь. Ты у меня будешь выть, как степная лисица.
Сула оторвалась на секунду от дела, подняла руку и пошлепала себя по губам.
— Да-да, конечно. Разговоры, разговоры. Все вы, мужики, одинаковы. Что вождь племени, что мальчишка-пастушок — разницы никакой, только языком треплете.
Эгар скользнул многозначительным взглядом по роскошной юрте с богатыми гобеленами, коврами и жаровней в углу.
— Ну, я бы сказал, баловаться с пастушками на траве в такое время года холодновато будет. Вот тебе одна большая разница.
Тень тучкой скользнула по лицу Сулы, легкое напряжение заострило черты, руки сбились с рабочего ритма. Она еще не знала вождя настолько хорошо, чтобы угадывать его настроение, отличать грубоватый юмор от подлинного неудовольствия, сердитое кряхтение от ухмылки. Ему пришлось выдавить улыбку и показать язык, разыграть из себя шута, чтобы она смягчилась и расслабилась.
В конце концов, напомнил себе он, какие б ни были сиськи да пальчики, а обслуживает тебя, вождь, всего лишь похабная девчонка-молочница.
От этой мысли почему-то повеяло печалью. Да, Сула шикарная бабенка, все при ней, толк в постельных утехах знает да к тому ж веселая и делу отдается самозабвенно. Но потом, потом…
Потом, когда они лежали, склеившись потными телами, неумолимая истина предстала перед ним во всей неопровержимой ясности. Сула вдвое моложе, годится ему в дочери, она нигде не была, ничего не видела, ничего не знает, кроме степи и большого неба над ней, и, в сущности, вполне согласна, чтобы так все и оставалось. О чем с ней говорить? О буйволах да постельных забавах? Перетирать местные сплетни да перемывать косточки ее многочисленным родственникам?
Она ведь даже читать не умеет. И — он попробовал однажды затронуть эту тему — учиться не слишком-то хочет.
А ты что, рассчитывал на грудастую да начитанную? Какую-нибудь ихелтетскую куртизанку с астролябией на балконе и иллюстрированным фолиантом «Сказаний о мужчине и женщине» на столике у кровати?
Или, может, еще на одну Имрану?
Да пошло? оно!
Да, пошло?.
Ты можешь, когда закончатся церемонии, взять Сулу в Ишлин-Ичан. Ей это понравится, пройтись по лавкам на центральной улице с кошельком вождя в своем полном распоряжении. А ты будешь купаться в отраженных лучах ее щенячьей радости, когда она начнет скупать все подряд и называть это счастьем.
