умоляет его остаться с нею, не бросать ее, не уходить в неведомый путь, где ждет его неведомая доля. А он не внимает мольбам и рыданиям женщины: его манит этот неведомый путь, эта неведомая доля — и он уходит, оставив на полу плачущую женщину. Это была его жена… Теперь он изведал эту неведомую долю: высоко, ох, как высоко она поставила его и вон до чего довела… А не лучше ли бы было в той, прежней, скромной доле?… Да уж теперь не воротить ее: между тою долею и этою стоят тридцать лет и три года…
— Это дело великое, — громко произнес чей-то голос, и Никон очнулся: это говорил Макарий, патриарх антиохийский. — Это дело великое; за него надобно стоять крепко. Когда Никон всех православных христиан еретиками назвал, то он и нас также назвал еретиками, будто мы пришли еретиков рассуждать… А мы в московском государстве видим православных христиан. Мы станем за это Никона патриарха судить и православных христиан оборонять по правилам.
Алексей Михайлович взглянул на дьяка Алмаза, и тот на цыпочках преподнес царю какие-то бумаги.
— Вот три письма, — сказал царь, — в них Никон сам отрекся от патриаршества, называет себя бывшим патриархом.
Патриархи взяли письма. Никон молчал, не поднимая головы.
— В законах написано, — громко произнес Макарий, — кто уличится во лжи трижды, тому впредь верить ни в чем не должно. Никон патриарх объявился во многих лжах, и ему ни в чем верить не подобает. Кто кого оклеветал, подвергается той же казни, какая присуждена обвиненному им неправедно. Кто на кого возведет еретичество и не докажет, тот достоин — священник низвержения, а мирской человек проклятия.
А Никон все молчал. Перед ним все валялась отвергнутая им женщина, ломая руки: «Микитушка! лучше ли тебе будет там, без меня? Найдешь ли ты там свое счастье и спасенье?» — «Ох, нашел — нашел больше, чем искал, нашел целое царство — и потерял его, а теперь не найду и того, что было тогда, давно»…
Царь тихо подошел к Макарию антиохийскому и подал развернутый лист и другой-перевод его на греческий язык.
— Письмо Никона о поставлении нового патриарха на его место, — сказал он, кланяясь.
Макарий взглянул на лист — он раньше читал его и хорошо помнил — и передал Паисию александрийскому. Тот взял, поднял свои мертвые, синеватые веки на лист, потом на Никона и снова опустил глаза.
Никон стоял по-прежнему безмолвно, ни на кого не глядя, и тихо качал головой, как бы отрицая все, что вокруг него происходило, или как бы созерцая никому невидимые образы.
— Когда Теймураз царевич был у царского стола, — снова начал неугомонный Макарий, — то Никон прислал человека своего, чтоб смуту учинить. А в законах написано: а кто между царем учинит смуту, и тот достоин смерти.
— Смерти, — глухо раздалось по собору.
А Никон все качал головою, как бы ничего не слыша; да он и не слышал: он был не здесь — его смущенная мысль бродила в прошлом, среди дорогих видений молодости.
— А кто Никонова человека ударил, и того Бог простит, потому что подобает так быть.
Это все говорил Макарий. При последних словах он повел своими восточными, молочно-синеватыми белками по собору и остановил их на полном лице Хитрово. Хитрово вспыхнул. Макарий встал и осенил его крестом, а потом снова перенес свои белки на царя, стоявшего рядом с Никоном в положении подсудимого.
— Архиепископа сербского Гавриила били Никоновы крестьяне в селе Пушкине, и Никон обороны не дал, — продолжал свое обвинение Макарий. — Да он же, Никон, в соборной церкви, в алтаре, во время литургии, с некоторого архиерея снял шапку и бранил всячески за то, что не так кадило держал. Да он же, Никон, на ердань ходил в навечерии Богоявления, а не в самый праздник — и то ему, Никону, вина!
Никон не слушал падавших на его голову обвинений. Он прислушивался к чему-то другому… «Микитушка!.. ох!.. суженый мой, не покидай меня, младешеньку, горькою вдовицей… Микитушка! вспомни, как спознались мы с тобой, вспомни совыканье наше, как ты резвы ноженьки мои целовал… не покидай меня, сокол ясный — у нас еще будут детушки»… И белокурая голова колотится об пол, хрустят тонкие пальцы на ломаемых руках… «Будут дети»… А ему мало этих детей, ему нужны миллионы детей — и бояр, и князей, и царей — чтобы все были его детьми… И они были… всею Русью верховодил он… И вдруг сорвалось.
Он зашатался и упал бы, если б не поддержал его оторопевший царь вместе с крестоносителем.
— Ох, Господи! помилуй нас!
— Божий суд… Господь дунул на него гневом своим, — пронесся ропот по собору.
Бледного, шатающегося Никона вывели… Собор был прерван.
По Москве пошли зловещие слухи. Говорили, что во время собора, в трескучий морозный день, слышен был гром с небеси и земля зашаталась. Бояре видели, как Господь Бог дунул на Никона, и Никон упал замертво. Разгневанный Господь продолжал дуть на Москву, и оттого стал такой мороз, какого не бывало, как и Русь стоит: птицы не могли летать по аеру, падали и замерзали; с колокольни Ивана Великого метлами сметали замерзших воробьев, голубей и галок; из лесу в Москву забегали волки и забирались от морозу в сени, в дома, в церковные сторожки. На небе стояло три багровых солнца и ни одно не грело от холодного дуновения божия — задул Господь теплоту их. Москва-река треснула поперек и в трещину из- подо льда выплывала мертвая, убитая морозом рыба. Когда люди выходили из Успенского собора, то видели, как на паперти стоял босиком юродивый и плакал, и слезы тотчас же замерзали и падали на помост, стуча как горох либо крупный жемчуг. Все это не к добру, все это за грехи… Стрелецкому сотнику, что с прочими стрельцами поставлен был у Никольских ворот к помещению Никона, упал на шапку мертвый белый волохатый голубь… Говорили, что и Никон, после того как на него божьим гневом дунуло, лежит при смерти — без языка…
Но слухи были неверны, как в том скоро и убедились бояре и архиереи: не отнялся еще язык у Никона, не задуло гневом божиим его мощного духа: он прислал к царю сказать, что готов вновь стать с ним рядом на суд не только патриархов, но и самого Всемогущего Бога, у которого в руках тысящи лет яко день един, а престолы и царства — яко прах и паутина.
Царь опять созвал собор. По собору мгновенно прошел гул и ропот: бояре и архиереи шепотом передавали друг другу, что «чадушко» то еще «неистовее» стал: так и рвет, и мечет.
Действительно, патриарх явился на собор еще более заряженным. «Так от него и пышет полымя», — рассказывали стрельцы, стоявшие у него у ворот на карауле. Проходя мимо стрелецкого сотника, того, что был уже напуган падением на шапку мертвого голубя, он так на него глянул, что сотник, и без того ожидавший худа, задрожал и упал ниц перед крестом, головою на мерзлую землю, а стрельцы со страху шептали — кто: «свят-свят», а кто: «чур-чур меня!.. сгинь, исчезни!»
И царь, видимо, с тревогою ожидал последнего отчаянного боя. Он обводил смущенным взором то правые, то левые скамьи собрания, то останавливал его на патриархах, и особенно на Паисии: «Мертвец мертвецом», думали, казалось, выразительные глаза царя:- «мощи сущие, — а судия вселенной». Когда по звяканью прикладов стрелецких ружей и сабель можно было догадаться, что ведут Никона, царь тревожно обратился к патриархам.
— Никон приехал в Москву, — торопливо заговорил он, — и на меня налагает судьбы божий за то, что собор приговорил и велел ему в Москву приехать не с большими людьми. Когда он ехал в Москву, то по моему указу у него взят малый, Ивашка Шушера, за то, что он в девятилетнее время к Никону носил всякие вести и чинил многую ссору. Никон за этого малого меня поносит и бесчестит, говорит: «царь-де и меня мучит, велел-де и отнять малого из-под креста…» Если Никон на соборе станет об этом говорить, то вы, святейшие патриархи, ведайте; да и про то ведайте, что Никон перед поездкою ныне в Москву исповедовался, приобщался и маслом освящался. «Патриархи подивились гораздо», — говорит об этом Алмаз Иванов, который вел протокол соборный; но в этот момент за дверью послышался шум и гневный голос Никона.
— А ты крест-от неси высоко, чинно, истово! Это тебе не лопата! — кричал он на ставрофора, которым был не любимец его Иванушка Шушера, сидевший под караулом, за приставы, а новый,
