— А дядя Вася уходит от нас.
— Куда? — спросила девочка.
— Далеко, совсем уходит, тю-тю, покидает Полю.
Девочка заплакала.
— Об чем ты это? А? О дяде Васе?
— О дяде Васе, — продолжал плакать ребенок.
— Не надо, Поленька, не плачь... не надо...
Левин слышал, что и в голосе Евдокеюшки звучали слезы.
— Не плачь... перестань... лучше попроси Бога, чтоб он не уходил от нас... Бог тебя услышит, и дядя Вася останется у нас...
Ребенок замолчал.
— Останется?
— Да. Только помолись Боженьке.
— Как?
— Скажи: Господи... Ну, говори: Господи...
— Господи, — повторял ребенок.
— Услышишь молитву младенца...
— Услышишь младенца.
Голоса слышались очень близко. Левин чувствовал, что его сейчас откроют, и ему стало стыдно, что он невольно подслушал то, что, быть может, ему никогда не сказали бы в глаза. Он хотел было спрятаться за дерево, но было уже поздно.
— Дядя Вася! Дядя Вася! — закричала девочка и тащила за собой Евдокеюшку.
Девушка вспыхнула так, что, кажется, корни ее волос покраснели. Левин тоже был смущен до крайности. Поля, схватив его за руку, а другой рукой держась за Евдокеюшку, лепетала:
— Дядя Вася, не уходи от нас, а то я буду плакать. И тетя будет плакать... Не уйдешь?
— Не уйду, милая, не уйду, — отвечал тот, сам не зная, что говорит.
— Дядя не уйдет, тетя, — успокаивала девочка свою приятельницу.
Левин, наконец, победил свое смущение.
— Вы куда это шли, Дуня? — спросил он.
— По морошку-ягоду. Поля морошки хочет, — отвечала девушка, не поднимая глаз.
— А я вам помешал?
— Нет...
Оба замолчали. Поля продолжала держать их за руки.
— Иди, тетя, по морошку, и ты, дядя, — болтала она.
— Ты не уйдешь от нас?
— Не уйду, не уйду... А ты, Дуня, хочешь, чтоб я остался у вас в скиту, да? Нет?
— Не знаю... Скучно у нас тому, кто привык к большим городам...
Поля настойчиво соединила их руки... Левин осязал уже руку девушки... Через мгновение рука Евдокеюшки была уже в его руке... Рука не отнималась...
Куда же девался муромский лес, раскольничьи скиты, Петербург, ужасы последних лет?..
Тут Днепр, Киев, а в руке — трепетная рука Ксении... И знакомая песня плачет:
— «Дуня... Дунюшка... добрая моя», — что-то шептало и пело как будто.
— Дядя Илюша, дядя Илюша морошку несет, — закричала девочка.
В самом деле Илья Муромец идет с берестяным туеском.
Киев, Днепр, Ксения, все пропало... Муромский лес стоит как стоял...
— Уж и морошка же, я вам скажу, — говорит, осклабив белые зубы, Илья Муромец, — уж така-то ядрена, словно бусы у Богородицы на шее.
Этим лесная встреча Левина с Евдокеюшкой и закончилась. Но в сердце первого произошло что-то необъяснимое, там, в глубине, обитал неисходно образ черноголовой Ксении, ко всем мотивам духа — в воспоминаниях, в тоске, в страданиях, в настоящем, прошедшем и даже будущем, ко всякому акту жизни примешивался этот образ, вся жизнь, каждое движение мысли и каждое биение сердца амальгамировались с этим всепроникающим образом, но вместе с тем в сердце, в мысли, во всей жизни чувствовалась пустота... И вдруг является ощущение, что пустота эта заполняется другим образом, который не вытесняет собою образа Ксении, а соединяется с ним, амальгамируется... Это — смущенное личико рыжеволосой Евдокеюшки... Владычество Ксении над его духом, владычество самодержавное, все так же могуче, ненарушимо, незыблемо, тоска по ней все так же жгуча и удручающа, но эту тоску хочется, хотелось бы
